Пемберли под Зубцовом

Если хотите пережить те же чувства, что испытала Лиз Беннет, в отсутствие хозяина осматривая Пемберли, дербиширское близ Лэмптона поместье мистера Дарси, отправляйтесь в Степановское-Волосово[1] под Зубцовом, где впервые в новой России обычным гражданам предоставлен доступ в поместье – тут уж как вам будет угодно – блистательных вельмож екатерининской поры князей Куракиных или миллионеров путинской эпохи Сергея и Маргариты Васильевых. Роль достопамятной экономки, нахваливавшей нравственные достоинства Фицуильяма Дарси, исполнит экскурсовод Ольга Мурашова, способная в лицах изобразить всех прежних владельцев, а историю княжеского рода превратить в череду захватывающих детективных сюжетов.

Езды не более двух часов. И из Москвы, и из Твери по трассе Р90, Волоколамскому шоссе, до подмосковного поселка Раменье. Оттуда поворот, соответственно, налево или направо по направлению к Воскресенскому – Ивашкову, в Тверскую область, о чем немедленно узнаете, поскольку гладкая свежеасфальтированная дорога превратится в тряскую, с проступающими сквозь щебень и глину остатками советского асфальта, широко разъезженную грунтовку.

Эти печальные перемены в основном никак не скажутся на домиках по обочинам, выглядящих на удивление крепко, добротно и весьма зажиточно. Столичные дачники огородили их высокими непроницаемыми заборами, а вот редкие местные жители оград, кажется, совершенно не признают, как не любят и запирать ворота сараев, и вокруг, словно подле взорвавшегося трактора, на полкилометра раскиданы всякие нужные ржавые железяки. В Ивашкове направо и дальше прямо, до узкого деревянного моста, за которым под сенью хмурых вековых деревьев, между речкой Шошей и ее притоком Люкшей (Левшой) на пологом холме, как на двуспальной кровати, вольготно раскинулось Степановское.

Судя по интервью журналу «Форбс», Васильев заплатил за усадьбу дважды. Сначала – когда заброшенную, горевшую, превратившуюся в руины взял в аренду. Потом – когда решил ее выкупить, и чиновники, назначая окончательную сумму, не вычли, а, напротив, приплюсовали стоимость выполненных им же работ и устроили торги, где некие неизвестно откуда взявшиеся конкуренты попытались взвинтить цену и предложили «договориться», то есть выделить им определенный процент за отказ от притязаний.

Планировал новый владелец обрести соответствующую статусу частную загородную недвижимость, семейный очаг. Но дети, чуждые преклонения перед стариной, выросли и осели кто в столице, кто за границей, а сам он начал с того, что, будто добродетельный сельский сквайр, постарался найти общий язык с окрестными крестьянами и понять и постичь дух и историю места. История увлекла, в разыскания, посвященные Куракиным, Васильев вложил средств и энергии не меньше, чем в какой-либо бизнес, стройка приобрела размах и скрупулезность научной реставрации, в хозяевах взыграла гордость делами рук своих и проснулся ген просветительства, деревенские одиночество и скука довершили дело. Ныне Степановское-Волосово – туристическая резиденция на, скажем так, полуформальной основе, эскиз будущего частного музея.

На мой взгляд, именно эта эскизность, незавершенность, нежелание окончательно расстаться с идеей жилого дома и перейти в разряд объектов туриндустрии составляет главное, замечательное достоинство поместья. Вас здесь приветливо встретят, накормят (за ваш, разумеется, счет), но за вами не будет следить без конца охрана, преследовать из зала в зал музейные смотрительницы, изводить навязчивой услужливостью ресепшн. Словно друзья пригласили вас на уик-энд и, чувствуя, что желаете побыть одни, деликатно оставили в покое.

За окнами в тусклом свете сырого осеннего дня зябко и одиноко мерцает двухсотлетний белокаменный обелиск, возведенный в память основателя имения и заодно московского Английского клуба князя Степана Борисовича[2]. В галереях, плотно увешанных копиями и подлинниками портретов и гравюр прошлых столетий, безлюдно и тихо. Кое-где мягко горят люстры, навевая мысль о тепле, домашнем уюте, усыпляя и сквозь сон заставляя ощутить быстрый шелест шагов и трепет какой-то неуловимой, готовой принять очертания тайны. Подушки на диване сдвинуты в угол. На столике брошены раскрытыми толстые иллюстрированные альбомы и шахматы с фигурками героев наполеоновских войн.

Кажется, здесь только что хозяева и их гости играли, сплетничали, жаловались на здоровье, спорили об искусстве, политике, воспитании детей и ценах на урожай, музицировали на механическом пианино, пока кто-то не воскликнул: «Господа, только что прислали с фермы, Зорька родила сразу двоих телят, не изволите ли пойти посмотреть? Идемте, господа!» И все ушли и вернутся только к обеду, если не будет дождя и если не завернут к мельнику и не перекусят там чем Бог послал.

Ровный, будто по линеечке, шахматный строй юнкеров в шитых золотом блестящих мундирах – вот что напоминает вытянутое в длину основное сооружение[3] усадьбы на 50 с лишним комнат. Оно покоится на высоком полуподвале с подобием термальных окон и состоит из главного дома, одноэтажных галерей, перебиваемых несколько приземистыми и широкими башенками-ротондами (в них удобные круглые залы), и двухэтажных флигелей. Для провинциальной глуши это весьма культурная, но все-таки недостаточно точная в замысле и акцентах архитектурная компиляция, основанная на рисунках и чертежах прославленного петербургского зодчего Джакомо Кваренги, создавшего Эрмитажный театр, дворец Юсуповых, Малый гостиный двор, Мальтийскую капеллу, Смольный институт и другие замечательные постройки.

Известный исследователь подмосковных усадеб Алексей Николаевич Греч отмечал флигели – прекрасных пропорций и соотношений, «лаконично украшенные плоскими аркадами, карнизами и профилями оконных впадин». Но я бы рекомендовал в первую очередь обратить внимание на главный дом, разглядеть и заслуженно восхититься которым мешает как раз некоторая общая бравурная тяжеловесность всего комплекса.

Двухэтажный, с мезонином, завершающимся очень похожим на капитанский мостик подобием бельведера, он напоминает изящную круизную яхту, как чайка, готовую взлететь на свежую волну Карибского моря. Со стороны двора здание декорировано портиком из четырех вытянутых полуколонн коринфского ордера. Со стороны парка – высокой полуротондой, разделенной карнизами и, будто юбочкой, оснащенной посередине круглой террасой, поддерживаемой на редкость красивой дорической колоннадой. При явной классической силе и энергичной пластике форм в главном доме ощущается идущая откуда-то из рококо тонкая интеллектуальная игра, весьма естественная и для начала XX века, и для сегодняшнего дня, та неуловимая дворянская интеллигентность, которой наделял своих героев Рокотов. Внутри дом оправдывает эти ощущения, если закрыть глаза на низковатый и тяжелый сводчатый потолок вестибюля и сосредоточиться на артистической элегантности галерей.

Степановское-Волосово – по сути, единственный в Тверской области успешный пример возрождения помещичьей вотчины. Насколько мне кажется, успешный, скорее всего, потому, что рассматривалось оно, это возрождение, и до сих пор воспринимается новыми собственниками не как коммерческий, а как личный, семейный проект. Открытость Васильевых, их стремление интегрироваться в сложный местный социум – случай уникальный, пожалуй, для всей России.

Реконструкция продолжается. Вокруг восстанавливаемой барочной башни с внутренними воротами, руины которой наблюдал еще Греч, наметились контуры хозяйственного двора или, как утверждает руководительница усадебного музея, первого, старого дома, принадлежавшего бабке Степана Куракина. Территорию вокруг нового особняка облюбовали кроты: вольготно ныряют в клумбах, будто группа в полосатых купальниках.

Настоящее и будущее Степановского представляются вполне благополучными. И все-таки, бредя по тенистым дорожкам, внезапно ощущаешь какую-то стелящуюся по земле, разлитую в воздухе между кронами высоченных деревьев-антов неизбывную боль, что обычно сильнее или слабее чувствуется во всех бывших дворянских гнездах. В разоренных Грузинах, Млевичах, Прямухине, в разрушающихся Ладьине, Глухове, Никольском, в забытой Дубровке и даже в ухоженных Бернове и Василеве. Может быть, дело в том, что все двадцатое столетие общество с глаз долой скрывало здесь тех, кто на самом деле больше всего нуждался в его внимании: заключенных, сирот, престарелых и инвалидов. Или это отголоски 1920-х, когда в усадьбы, как тараканы, сбегались коммунары, проедали и разворовывали остатки имущества и исчезали. Или 1917-го, когда усадьбы громили и жгли, иногда вместе с владельцами. Или причина в многовековом рабстве, в неправедности и несправедливости самого фундамента, на котором расцвели прекрасные виллы знатных феодалов?

Были ли привыкшие подвизаться на дипломатическом поприще наследники телохранителя Андрея Куракина и баснословного литовского Гедемина действительно элитой? Были ли их дворцы и поместья оплотом национальной идентичности, нравственной зрелости, интеллектуального и духовного развития? Что вообще могло бы оправдать существование Степановского-Волосова?

Может быть, то, что в 1900-х годах, когда оно стало старой и весьма обременительной загородной дачей, где хранится бесполезный, но дорогой сердцу хлам и доживает дни слабо ориентирующаяся во времени старушка, в парадном зале устроили качели для детей. «Это были необычные качели. Нужно было крепко ухватиться обеими руками за кожаную петлю, а ваш партнер делал то же самое на противоположном конце шеста. При достаточном умении и проворстве можно было взлететь очень высоко, почти к потолку»[4]. Так, что сердце замирало. Или то, что в 1945-м «самовар» – оставшийся без рук и без ног советский солдат[5] видел в окно луч солнца над Шошей, и хоть на минуту становилось светло и спокойно в его израненной душе.