Пролетарская фабрика счастья

Судя по форумам и социальным сетям, немалой популярностью у любителей истории и архитектуры, еженедельно отправляющихся в путешествия по окрестностям Москвы, пользуется так называемый старый Дворец пионеров в городе Твери. Туда не возят турфирмы, поэтому энтузиасты самостоятельно формируют группы, встречаются на Ленинградском вокзале и добираются на «Ласточках» или «Сапсанах». Чем же так интересен старый дворец и почему о его существовании знают сегодня все ценители русского авангарда, не только у нас, но и за рубежом?

Микоян, конструктивисты

Нарком внешней и внутренней торговли СССР Анастас Микоян странным образом сочетал интерес к американскому фаст-фуду с кавказским хлебосольством. Утверждают, что на рубеже тысяча девятьсот двадцатых-тридцатых годов, вернувшись из командировки в США, он выдвинул целый ряд, безусловно, блестящих идей, определивших идеологию постреволюционного общепита и сформировавших стиль эпохи. Не говоря уже о «Книге о вкусной и здоровой пище», вроде бы именно он придумал «рыбный день» и «Докторскую» колбасу для поправки здоровья узников царского режима.

Ему же принадлежит идея приглашать знаменитых советских поэтов для создания рекламных слоганов. «Нигде кроме, как в Моссельпроме» – экспромт, или, если угодно, плевок в вечность не только Маяковского, но и, в какой-то степени, самого Микояна. Приготовление пищи он перевел в разряд промышленного производства, продуктовые лавки заменил гастрономами, доморощенные скотобойни – мясокомбинатами, наладил выпуск мороженного, газировки и томатного сока.

Среди прочих его ноу-хау – сооружение в пролетарских кварталах грандиозных фабрик-кухонь, которые должны были работать по принципу всё того же американского «быстрого питания». Так сложилось, что этот почин суждено было реализовать московским архитекторам-конструктивистам. К 1932 году в столице насчитывалось уже от 18 до 25 (называют разные цифры) пищевых комплексов производительностью от трех до шести тысяч обедов в сутки.

Пик конструктивизма приходится на те же «сравнительно вегетарианские» поздние двадцатые – ранние тридцатые, когда не только Микоян, но и практически все советские художники, литераторы, архитекторы и ученые осуществили больше ярких, смелых проектов, чем за долгие последующие годы. Это, казалось бы, признанное теперь и неплохо исследованное направление не перестает быть загадкой. Никто, по сути, не ответил на вопрос, что за гармонический лад лежит в основе нелепых конструктивистских сооружений, где кубы вываливаются из параллелепипедов и подпираются тощими, как паучьи лапки, колоннами, где в самых неподходящих местах зияют ниши и окна-иллюминаторы, а парадные подъезды напоминают перевернутую фетровую шляпу.

Авторы этих построек утверждали, что не заботятся о внешней форме, довольствуясь геометризмом и лаконичностью. Главное – функционал внутренних помещений, их максимальная приспособленность к потребностям человека, к тому, чем он будет там заниматься. В этом есть и некоторое противоречие, и лукавство. Исходя из умозрительных представлений о новом быте конструктивисты создавали дома-коммуны, в которых, как показало время, удобно петь хором, но невозможно жить. Коридоры просторны, комнаты тесны и напоминают скворечники, огромные стеклянные холлы пустуют и промерзают зимой, наконец, негде приготовить обед, потому что предполагалось, что жильцы будут питаться в столовых.

С другой стороны, сами новаторы ожесточенно разоблачали фальшивых последователей, которые вполне традиционные кирпичные коробки «оживляли» конструктивистским декором. Значит, этот декор, вообще всё внешнее – как своего рода товарный знак – тоже имело значение, а «дисгармоничный ордер» конструктивизма воспринимался современниками как завершенный, внутренне оправданный и вполне уместный в городской среде.

Так или иначе, в Москве, Питере, других городах в наследство от второй половины двадцатых остались немногочисленные, не всегда пригодные для использования, разрушающиеся (сказываются ошибки в проектах и плохие материалы – так утверждают власти, но на самом деле повинны равнодушное, цинично-варварское отношение, а иногда и желание освободить место для современных девелоперов), неказистые постройки. Но именно и прежде всего они – что вполне справедливо! – признаны памятниками архитектуры мирового значения. Их странные формы предвосхитили сбивчивость человеческой судьбы в нагромождениях двадцатого века. Они искренны в своих мечтах о счастливом урбанистическом будущем и дилетантской радости созидания. Бледно-желтый цвет их стен напоминает о песчаном пляже и послеобеденном сне крымского санатория, где счастье, при наличии профбилета, поровну раздается на всех.

Фабрика-кухня на Монастырских горках

В конце 1920-х на Остаповском шоссе началось возведение главного детища Микояна – Московского мясокомбината. «Остапа несло», к девяти немыслимым по масштабам того времени цехам примыкала фабрика-кухня, которой затем будет присвоен порядковый номер 8.

И вот, примерно в то же время и по тому же проекту, приступают к строительству фабрики-кухни в Твери. Архитектор, как пишут, неизвестен, и, увы, в голову приходит не слишком много причин, по которым его имя могло исчезнуть со всех спецификаций и чертежей: нет человека – нет проблемы. Впрочем, опознавательный знак тверской постройки – закругленный парадный угол – перекликается с «барабаном» главного входа московской фабрики №5 завода «Динамо», авторство которой приписывают известному советскому градостроителю А.И. Мешкову.

Выбор места для строительства, на первый взгляд, определялся исключительно целесообразностью: угол улицы Баррикадной расположен между двумя крупнейшими на тот момент тверскими предприятиями и рабочими поселками – бывшей Морозовской мануфактурой (где до революции директорствовал тот самый Иван Абрамович Морозов, благодаря которому России принадлежат шедевры Ван Гога, Пикассо и Гогена) и бывшей мануфактурой Берга. Собственно, и название «Баррикадная» тихая узкая улочка получила в честь якобы имевших место революционных выступлений сосредоточенного в этих двух анклавах пролетариата. Прежде она называлась «Монастырские горки», так как имела небольшой наклон к речке Тьмаке, что в плоской как блюдце Твери событие чрезвычайное.

Можно догадаться, что «монастырскими» эти «горки» были не просто так. И возникает некий символический элемент, возможно, и определивший судьбу нового сооружения. Дело в том, что фабрику-кухню начали возводить как раз напротив выполненного в неорусском стиле Воскресенского собора (1912–1913, архитектор Н.П. Омелюстый) тверского Христорождественского монастыря. Чего было больше в этом решении – революционного романтизма, стремления улучшить жизнь людей или желания поглумиться над прошлым? В любом случае, не отдавая себе отчета и не предвидя последствий, строители коммунизма попытались возвести рядом с монастырским «храм» того, что десятилетия спустя будет в огромной степени определять менталитет и «духовную» жизнь советского человека: храм дефицита, еды, колбасы.

Монастырь к тому моменту был упразднен. Судя по сохранившейся фотографии, в Воскресенском соборе, отличающемся стремлением к максимально возможной обобщенности форм и резким сопоставлением отдельных частей, что делает его любопытным образцом архитектуры модернизма, уже располагалась рабочая столовая. В небольшой часовне, повторявшей очертания собора, торговали керосином. Были превращены в «воронью слободку» настоятельский и трапезный корпуса с надвратной Спасской церковью (1800–-1805), авторство которой приписывают гению русского Просвещения Николаю Александровичу Львову из-за совершенно невероятной акустики устроенного под ней проезда. Наконец, совершенно неясной оставалась судьба раннего шедевра Карла Росси – Рождественского собора (1820), в котором великий зодчий придал окончательную легкость и изящество привнесенному тем же Львовым на отечественную почву варианту палладианского храма – куба.

Леонидов

Ближе к 1937-му долгострою нашли новое применение. Перед архитектором Валерианом Калининым, однофамильцем всесоюзного старосты, имя которого носила тогда Тверь, была поставлена задача перепрофилировать фабрику-кухню в Дворец пионеров. Он достроил кирпичное здание в форме неправильного пятиугольника с очень узнаваемыми «фабричными» воротами во внутренний двор, сплошными лентами остекления и типично конструктивистским перепадом объемов и взаимодействием геометрических форм на главном фасаде.

Постройка напоминает старый чертеж, выполненный на пожелтевшем от времени картоне. Кто-то сравнил ее с космическим кораблем, что вполне обосновано, если представить, какой странной и неуклюжей покажется где-нибудь в галактическом музее жителю тридцатого века самая первая в истории человечества межзвездная ракета: «Космос, последний рубеж. Наш звездолет бороздит просторы вселенной, продолжая открывать и исследовать новые миры, новые формы жизни, новые цивилизации. Смело идти туда, куда не ступала нога человека»… И все-таки о тверском дворце не вспоминали бы так часто, если бы отделывать интерьеры не прислали из Москвы бригаду специалистов под руководством архитектора, ныне признанного гением русского авангарда, Ивана Ильича Леонидова (1902–1959).

Родившийся в семье лесничего на хуторе в Старицком уезде Тверской губернии Леонидов учился у иконописцев. Потом недолго занимался в Государственных свободных художественных мастерских в Твери у Михаила Соколова и Антонины Софроновой, в недалеком будущем легендарных фигур неофициального искусства. Затем окончил архитектурный факультет ВХУТЕМАСа, мастерскую Александра Веснина, оформителя таировской «Федры», одного из братьев Весниных, возведших Днепрогэс, Дом политкаторжан и Дворец культуры ЗИЛа. В войну пошел на фронт сапером, был контужен. Архитектурой в привычном смысле слова почти не занимался, создал множество проектов, но, за исключением лестницы в санатории имени Серго Орджоникидзе в Кисловодске, не построил ни одного здания. Точнее, ему не давали. В середине 30-х возникло понятие «леонидовщина» – мелкобуржуазное направление, с которым необходимо бороться.

Восхищение потомков вызывают его оставшиеся на бумаге Дом Наркомтяжпрома на Красной площади – огромный комплекс разных по силуэту и высоте стеклянных башен, застройка пионерского лагеря «Артек», где ландшафт был организован в виде карты земных полушарий, Институт библиотековедения на Воробьевых горах. Словно ажурный корабль, тот должен был взлететь над столицей, приподнимая ее за собою. Шарообразная аудитория и вертикальный небоскреб книгохранилища казались тогда невероятными, но, по заключению специалистов, были точно просчитаны.

Рассказывают, что Леонидов никогда не носил костюмы, только рабочие комбинезоны, сшитые по собственному лекалу, что он был светлый человек, не запятнанный интригами и компромиссами. В последние годы жизни Иван Ильич создавал Город солнца. На выполненных в технике, близкой к иконописи, эскизах счастливые люди шагают по красивым проспектам. Впрочем, как бывает со всякой Утопией, воплощение ее в жизнь полностью уничтожило бы лежащую в ее основе гуманистическую идею. Оставаясь неповторимой индивидуальностью, Леонидов, по сути, мечтал, что счастливые люди всегда будут ходить строем.

Фабрика счастья

Одни исследователи утверждают, что благодаря участию Леонидова дворец превратился в, если угодно, фабрику радости, ярких открытий и удивительных приключений. Путешествие начиналось с просторного холла и вело в коридоры, украшенные то ли фресками, то ли панно, то ли мозаиками, – во всех источниках по-разному, – выполненными в мастерских будущего члена-корреспондента Академии художеств Владимира Фаворского. На ярко-синем потолке светились золотые звезды, медные снежинки поблескивали на массивных дверях. Своды поддерживали покрытые черным лаком стройные точеные столбики с «талией», так называемые леонидовские колонки. Ступая по розоватому мрамору, юные гости затаив дыхание входили в настоящий зимний сад с фонтаном, скульптурами и живыми птицами.

Другие, напротив, констатируют, что по-настоящему счастливый человек такого создать не может. Интерьеры дворца, как и многих других общественных зданий и станций метрополитена того времени (чем и интересны), решены в стиле «помпейского дома», то есть вилл древнеримского города Помпеи, погребенного под слоем вулканического пепла. В коридорах действительно возникает ощущение погребенности и отброшенности – только не в окрестности античного Неаполя, а в недобрые тридцатые годы. В Тверской картинной галерее сохранились эскизы фресок. Они правильны, скучны и суховаты, как раз в духе Фаворского, но совершенно лишены элемента увлеченного и по-настоящему содержательного разговора с ребенком.

Тем не менее все сходятся, что, поскольку это чуть ли не единственный реализованный проект Леонидова, созданные им интерьеры необходимо изучать и беречь, и горюют о пропавших «колонках», которые еще в 1980-е валялись во дворе, а потом и вовсе исчезли. Во время оккупации фашисты устроили во дворце конюшню. Позже здесь располагался госпиталь для советских солдат. Здание вернули детям в 1948-м. Интерьеры к тому времени значительно пострадали. Исчезли панно, были утрачены росписи по шелку из Зимнего сада, погибли инкрустации из Комнаты сказок. Благодаря неверно понятой заметке в одной из газет считалось, что леонидовского создания больше не существует. Ученые заново «открыли» его лишь в конце 1990-х. Теперь он признан памятником архитектуры. Но, парадоксальным образом, заботятся в основном о наружной его сохранности, а не о том, что внутри. Сейчас в здании – спортивные школы Олимпийского резерва. О полноценной научной реставрации или хотя бы консервации интерьеров речи не идет. Мемориальная доска на фасаде выцвела до нечитаемости.

Вряд ли будущие герои спорта гордятся тем, что их карьера начинается в неприспособленных помещениях, созданных выдающимся мастером XX столетия. Вряд ли воспринимают это место как хрупкую частицу того, с чего воистину начинается Родина. В определенной степени это закономерно: помимо просвещения и развития юношества система дворцов пионеров выполняла и менее благородную задачу – отдалить детей от семьи, разорвать связь поколений, нивелировать историческую память.

Как бы там ни было, на окраине старой Твери сложился уникальный – даже не ансамбль, а своего рода заповедник архитектуры и времени. Эклектика с элементами модерна так называемых Морозовских казарм, россиевский храм Рождества Христова, небольшая Троицкая церковь 1832 года и вновь массивные, причудливо декорированные краснокирпичные жилые дома при Рождественской мануфактуре. В таком окружении конструктивизм дворца вызывает особое щемящее чувство.

Улица Баррикадная по-прежнему немноголюдна. Только мальчишки играют в футбол на спортивной площадке. Больше машин, чем людей. Они паркуются у Воскресенского собора и у сауны неподалеку. По вечерам над улицей повисает немного напряженная, глухая провинциальная тишина. И кажется, что из старого репродуктора доносится голос мечтавшего о расцвете фабрик-кухонь и счастливом коллективистском будущем героя знаменитого романа «Зависть» Юрия Олеши: «Будет столько-то обедов, такая-то пропускная способность, такой-то процент питательности… Детское отделение, научное приготовление молочной каши!.. «Четвертак» – дом-гигант, величайшая столовая, величайшая фабрика-кухня! Обед для рабочего будет стоить четвертак»… Прекрасное далеко вновь удивляет своей иронией и жестокостью.