Родной пейзаж с античным храмом и брейгелевскими соснами

Белокаменная Старица. Город нежных, гроздьями, как грибы, растущих берез и женственных реликтовых сосен с кронами в форме то ли зонтиков, то ли внезапно набежавших облаков. Город, где города больше, чем людей, и, кажется, можно жить, не мешая друг другу.

Широкая, сонная, застроенная неплотно, как проселок или деревенская площадь, улица Семеновская – Карла Маркса, изредка опоминающаяся ото сна и среди заброшенных домов начала XIX века и заколоченных калиток невпопад являющая миру оплот самоотверженного труда – отель, мебельный салон или авторемонтную мастерскую. Бредя по ней, хочется, как в детстве, возвращаясь из школы, шаркать ногами, поднимая пыль и сухую листву, пинать сгнившие ветки или найденный на свалке старый, в заплатках футбольный мяч.

Аптекарский переулок, словно в Аид круто спускающийся вниз, в окутанное дрожащим туманом, печальное и зябкое, как дождливый осенний вечер, неизбывное советское прошлое ли, будущее ли, настоящее. Парадная улица Широкая – Ленина, узкая, подернутая пылью и копотью, уставшая от шума, будто женщина на грани нервного срыва, как от судьбы, отгораживающаяся от идущего во Ржев транспорта хмурыми, безжизненными, полуразрушенными фасадами.

И над всем, таким отчаянно-типичным для погруженного в кому отечественного захолустья, на высоченном холме, местном Олимпе, парит слепок античности – грязно-желтый Пантеон, православный храм с латинскими крестами и белой, потрепанной дождями колоннадой, и странное, в форме сапога, слегка коротконогое и широковатое в бедрах сооружение, отсылающее куда-нибудь в Италию эпохи раннего Возрождения или уютный швейцарский кантон. И это тоже типично. И мысль, что именно тут, а не в мифологической Греции, началась и прошла вся мировая история, не вызывает протеста.

«Приидоша сопостатнии Литовствии вои и Русские воры, град обступиша и пожжгоша, и люди в нём мечю подклониша, и пожжгоша соборную церковь, разориша, и множества людей посекоша и пожжгоша». В 1609 году, в разгар Смутного времени польско-литовские интервенты стерли с лица земли расположенную на старом городище, шестидесятиметровой возвышенности при впадении в Волгу речки Старицы, одноименную крепость, окруженную рвом, насыпью и крепостными стенами. Тогда же была разрушена и сожжена святыня этих мест – Борисоглебский собор, возведенный в 1558-1561 годах внуком Ивана III князем Владимиром Андреевичем при активном участии его матери Ефросинии Старицкой[1].

Как раз тогда был заложен храм Покрова на Рву (знаменитый Василий Блаженный). И хотя исследователи не особо настаивают на теме соперничества Москвы и здешнего княжества, старицкий собор воспринимался как вызов Ивану Грозному. Стоявший на монументальном подклете с княжескими палатами, окруженный двухъярусной обходной галереей, он был увенчан ни много ни мало пятью мощными шатрами. Здание украшали узорчатые изразцы, преимущественно фиолетовых и черных оттенков, и керамические композиции. По оценке художника и историка русского искусства академика Игоря Грабаря, «из ряда вон выдающийся по своей конструкции храм… несомненно, был великолепен и величественен».

Вскоре Иван Грозный обвинил в покушении на свою жизнь князя Владимира и заставил его принять яд, постриг в монахини, а позже утопил в реке Шексне Ефросинию, прибрал к рукам княжеский удел и уничтожил иконописцев, строителей, керамистов и прочих мастеровых людей, которые и обеспечили расцвет старицкого края. Второй удар, как уже было сказано, нанесло литовское нашествие.

Смутное время закончилось, а разоренный Борисоглебский все еще использовался как приказная изба, как тюрьма и как склад, и воевода жаловался, что его канцелярия ютится на паперти и мокнет под дождем. Так простоял он сто с лишним лет, пока Екатерина II не начала потихоньку заменять древние соборы новыми, в формах классицизма, дабы укрепить связь с европейской цивилизацией и подчеркнуть обоснованность претензий называться «третьим Римом».

По другой версии, в 1780 году императрица пожертвовала 7 тысяч рублей на ремонт, а указ «о построении» новых сооружений на месте ветхих вышел уже при Павле в 1797-м. На работы были отпущены опять-таки 7 тысяч, которые, как утверждают, вследствие раздачи их под проценты выросли до четырнадцати. Возможно, речь идет об одной и той же сумме. Так или иначе, местные обыватели будто чувствовали, что следует поспешить: в 1824 году в городе остановится Александр I, а в 29-м будет танцевать на новогоднем балу сам Александр Сергеевич Пушкин, и предстоит достойно их встретить.

В 1803-1804 годах собор Владимира и Ефросинии Старицких был разобран. В 1805-м утвержден проект. В 1808-м на «новом городище», ближнем к нынешней Старице холме с белокаменными кузницами и Пятницкой церковью у подножья и торговой площадью на вершине, был заложен, а в 1820 году освящен сравнительно небольшой, центрально-купольный, пятиглавый храм вполне профессиональной архитектуры.

Западный, северный и южный фасады его украшены четырехколонными портиками римско-дорического ордера. Издали колонны, дублируемые выделенными побелкой пилястрами, кажутся несколько тонкими, но вблизи это впечатление исчезает. Невысокие паперти, особенно с юга и запада, делают каким-то особенно легким и естественным переход из мира природы и обыденной жизни в сакральное пространство церкви, что придает постройке дополнительную лирическую интонацию.

Крупными, часто повторяющимися мутулами (плоские выступы снизу) увенчан не только карниз, но и верхние части фронтонов. Это некоторым образом противоречит чистоте стиля. Общий силуэт визуально утяжелен высоким двухчастным аттиком, увеличивающим высоту основного объема, но скрадывающим часть круглого светового барабана просто и деликатно выведенной центральной главы и особенно – глухих восьмигранных оснований малых главок[2].

Последнее обстоятельство, равно как аскетизм декора, простота и целостность внутреннего устройства позволили без каких-либо документальных оснований сделать предположение об авторстве уроженца швейцарского кантона Тичино, приверженца строгого классицизма Луиджи (Алоизия Ивановича) Руска, подвизавшегося в России на строительном поприще с 1783-го по 1818 год. Ему принадлежат портик Перинных рядов, дом Ордена иезуитов, дом Ильина, Гренадерские, Кавалергардские, Измайловские казармы и другие известные ансамбли Санкт-Петербурга. Правда, в начале 1800-х «каменных дел мастер» Руска еще только претендовал на право носить звание архитектора. А петербургская церковь Всех Скорбящих на Шпалерной, которой, тоже не совсем обоснованно, уподобляют Борисоглебский собор, спроектирована лишь в 1817-1818 годах, незадолго до отъезда зодчего на родину.

Другое имя, с которым связывают старицкий храм, звучит более убедительно. Это имя Агафоклеи Полторацкой, помещицы, предпринимательницы, крепостницы, ярчайшей и противоречивейшей фигуры отечественной провинции того периода. Супруга екатерининского генерала Марка Полторацкого, командовавшего, правда, не пушками, а медными трубами[3], она прославилась как героиня многочисленных анекдотов и осталась в памяти как благотворительница, воздвигшая на территории губернии (в основном Новоторжского уезда) множество церквей, некоторые из которых являются выдающимися произведениями искусства.

Опубликовано[4] своего рода гарантийное обязательство, где Полторацкая, выступая подрядчиком, принимает выделенные на строительство «соборной церкви в Старице» деньги, поручается за них своим имуществом и обязуется возвести ее «по данному от правительства плану и фасаду, без малейшего отступления». «Ваше превосходительство милостивая государыня, – писал ей 15 июня 1820 года архиепископ Тверской Филарет[5], – для меня не трудное было дело освящение Старицкого собора: трудное было дело для вашего превосходительства созидание сего храма и многие долговременные заботы, случайно с сим делом соединившиеся».

Храм не отапливался. И весной 1817 года, когда строительство практически завершилось, встал вопрос о возведении отдельной колокольни с небольшой теплой церковью Спаса Нерукотворного Образа. Десять лет спустя она выросла к югу от собора[6], венчая перспективу упомянутой улицы Семеновской, по которой в город прибывали путешественники из Торжка. Автором иногда называют губернского архитектора Николая Легранда, но старицкие краеведы[7] настаивают, что тот только освидетельствовал проект, а составил его выходец из местной купеческой среды, воспитанник Тверской архитекторской школы[8], протеже и соратник известного мецената генерал-майора Алексея Тутолмина, «архитектурный ученик» или «белокаменных дел мастер» Матвей Чернятин.

Вопрос об авторстве принципиален, поскольку колокольня – интереснейший из сохранившихся в области памятников архитектуры начала девятнадцатого столетия. Европейская культура, даже, скажем так, европейская интонация, исключительное чувство меры и формы соединяются в ней с традициями провинциального зодчества и национальным пониманием красоты. Образ мыслей и приемы зрелого классицизма – с барочной насыщенностью визуального ряда и мощной, слегка архаичной энергетикой.

Треугольные фронтоны, прямоугольные и круглые ниши, термальные окна, арки, жестко прочерченные карнизы и белокаменные постаменты, кубы со срезанными углами, ротонды и колоннады – все детали выполнены практически безукоризненно[9] – возникают и повторяются в живом музыкальном ритме, складываясь в цельный, гармоничный и необычайно осмысленный ряд.

Той же свободой в обращении с элементами декора и способностью привести их к логичному и внятному общему знаменателю отличаются аркады кузниц, украшенные треугольными фронтонами, щипцами и тондо. Их тоже приписывают Чернятину, хотя документально подтвердить либо опровергнуть подобную связь практически невозможно. В Старице талантливому мастеру принадлежит план компактного Троицкого собора Свято-Успенского монастыря, обработанного пилястрами, полуколоннами и мутулами (причем опять-таки во фронтонах) и покоящегося на высоком подклете с большими полуциркульными окнами. В Твери сохранился интересный образец безордерного позднего классицизма – здание Дворянского собрания, возведением которого по проекту губернского архитектора И.Ф. Львова Чернятин руководил в конце 1830-х, как раньше «наблюдал» за постройкой Борисоглебского собора. Так что именно колокольня остается наиболее масштабным и выразительным его произведением.

Высказывается предположение, что прообразом ее послужила Надвратная церковь с колокольней (1804-1811) торжокского Борисоглебского монастыря, вобравшая многие узнаваемые мотивы из наследия выдающегося зодчего Николая Львова, интерпретированные его соратником по школе землебитного строения Яковом Ананьиным. В этом невольном творческом соревновании создание Матвея Алексеевича Чернятина ничуть не проигрывает, привлекая универсальной четкостью силуэта, силой, сдержанностью и глубиной содержательных и эмоциональных мотивов, в него заложенных.

Площадка, где стоит собор, вроде бы открыта всем ветрам, однако, поднявшись, обнаруживаешь ее несколько сумрачной, унылой, но удивительно камерной, отрешенной и тихой. Пара сараев, пара приземистых жилых домов, неказистые огороды, братская могила за храмом и у подножия колокольни сосна, словно бы сошедшая с картины Брейгеля. Кажется, жизнь здесь течет медленнее, чем время, шорох падающего листа и сочащейся по стволам влаги громче, чем рев машин и бормотание телевизора, и важно лишь то, с чем ты сюда пришел.

А внизу старый белокаменный город. Тонкий, будто струны Эоловой арфы, мост через Волгу. Высоченные насыпи и холмы, чьи подножия глубоки, как отчаяние, на чьих вершинах захватывает дух и в ушах начинает звучать горная песнь бытия. Есть что-то в таких родных российских пейзажах, благодаря чему хочется бежать сюда из мегаполиса и спрятаться здесь от небоскребов, асфальта, электронных сетей, посекундно расписанной, но, в общем-то, бессмысленной жизни. Но куда бежать самим жителям Старицы?