Если я – придуманная птичка…

Побег

Держатели суровых черных ксив

забрали малахольного героя,

ни имени, ни даты не спросив.

По счастию, их было только трое.

И во дворе, где водят хоровод

разрозненные члены чьих-то кукол,

он выскользнул сквозь тонкий тайный ход.

Всесильный комитет его профукал.

«Врешь, не уйдешь», – кричал один из них.

«Уйди-уйди», – пел хор нетопыриный.

Но вскоре тот и этот голос стих,

а тесный лаз расширился в равнину.

Как хищно свет впивается в зрачки

некормлеными стайками пираний!

Найдя себя у берега реки,

он лег среди манжеток и гераней.

Река уносит мед и молоко

промеж холмов из сливочной помадки.

Хрустален свод и видно далеко,

но не видать ни хлева и ни хатки.

Ни с плугом не идут, ни нежных трав

стремительными косами не косят.

Здесь нет людей, и человечьих прав

никто не нарушает и не просит.

Тогда-то вспомнил он про свод иной,

где эти трое в непонятном ранге,

и мертвый свет по прозвищу «дневной»,

и пресс-папье, крушащие фаланги.

Он бросился назад, но где тот лаз?

Одни лишь земляничные куртины.

В бочаге ром, на елке ананас

и облаков презрительные спины.

По техническим причинам

Переносится вечер поэта такого-то

без особой причины, без явного повода,

ну а я-то как раз собирался прийти –

посидеть, пообщаться, свалить к десяти.

Две недели проходит – опять переносится.

Неуверенно держит очки переносица.

Может, что-то стряслось? Может, надо помочь?

Но порывы смиряет московская ночь.

Переносится снова, и снова, и снова

распиаренный вечер поэта такого.

Неужели не слышать уж нам никогда

эти строки, душистые, как резеда?

Просмоленного голоса фиоритуры,

отголоски судьбы и обломки культуры,

эти рифмы, что некогда шли на ура,

вдохновив нас на первые пробы пера?

А представьте – однажды возьмет и объявится,

будет в правой сигара, а в левой красавица,

и четырнадцать верных, лениво пришед,

позабудут о том, что пришли на фуршет.

Докинз

Дураки читают по утрам.

К ним не прилетает Мэри Поппинс.

К ним невозмутимый, как сто грамм,

вваливается профессор Докинз.

«Я объехал тот и этот свет, –

говорит дедуля в коверкоте, –

и нигде, представьте, Бога нет.

Так я написал в своем отчете.

И с тех пор на завтрак и обед,

перед сном и всякую минуту

радуюсь тому, что Бога нет;

радоваться надо ж хоть чему-то.

«Бога нет!» – ликуют воробьи

и любая прочая пичуга.

«Бога нет!» – фракийские рабы,

в бой идя, приветствуют друг друга.

«Бога нет!» – устало и светло

говорю и пустоту лелею,

и кому без Бога тяжело,

всех благословляю и жалею».

И в обнимку с новым дураком,

дерево для верности потрогав,

он уходит лунным молоком

посуху в страну единорогов.

ХХХ

Куда носили, где похоронили –

не ваше дело, наше барахло.

Кто говорит, что тело уронили?

Оно под почву странствовать ушло.

Скажите, не выбалтывая лишку,

когда припрут хозяева земли:

«Здесь нет его – откидывайте крышку,

и вообще – туда ли вы пришли?»

Здесь осень поминают аква-витой,

небесный саркофаг свинцов,

и по тропинке зябкой, непобритой

спецы ведут спецов.

Брат

Едва я выбрался из книг,

разгреб предлоги и союзы,

открыли рыбий бургер-кинг

у побережья Лампедузы.

Гуляй, прославленный сибас,

не отставай и ты, дорадо.

Готовы лучшие для вас

корма из Ливии и Чада.

Мне говорили, он мой брат

и между нами будто узы.

Он третьи сутки нарасхват

у побережья Лампедузы.

Лодыжки съел ему тунец,

семья сардин вцепилась в бедра.

Ему акула, наконец,

предплечье отхватила бодро.

Покуда я смотрю в окно,

любуясь хлопьями в апреле,

он опускается на дно –

та часть, которую не съели.

К нему подплыл какой-то скат

и хлещет искрами по коже.

Мне говорили, ты мой брат,

мы генетически похожи.

Мы – человечество. Мы свет

Вселенной, соль ее и слава.

Меня сжирает интернет,

тебя – зубастая орава.

Али? Мохаммед? Абдалла?

Весь мир – твоя-моя держава.

Ты – брат. Такие, брат, дела,

как нам пропел бы Окуджава.

Уж не видать тебе халвы

и Европейского союза.

Тучнеет рыба с головы

у ресторана Лампедуза.

Но туристический сезон

дождется свежего улова,

и под санремовский музон

брат братом насладится снова.

Королева ужей

«Мало времени, – думает, – времени нет,

остаются тоска и привычка».

Но из горла карабкается на свет

безголосая дева-певичка.

А прислушаться – в голосе все-таки есть

что-то тонкое, колкое: перья

вместо ватмана бегло царапают жесть,

и судьба ошибается дверью.

Это раненый голос кукушкина льна

озарил шелковистые склоны,

и сквозь ветви на убыль несется луна,

за себя оставляя дракона.

Что же делать? Бежать на вокзал, брать билет

или так, без билета, прокатит?

Только мы уж решили, что времени нет

и на новые главы не хватит.

Этот голос – дорога: темна, далека,

и нет веры тому кривотолку,

как под утро четыре вальта-жениха

подступили к лесному поселку.

Пусть их дождик с околицы гонит взашей,

распекая морзянкою доски,

и гуляет одна королева ужей

и из подданных вяжет авоськи.

Голос 

С тобой беседует природа,

меня ругают господа.

Я буду голосом народа,

а ты не будешь никогда.

Я буду мелкого народца,

лесного, злого, в три уродца

настырный ломкий голосок,

но хоть какой и хоть какого.

А ты найдешь златое слово

и вместе с ним уйдешь в песок.

Народ мой прячется за пнями,

кричу ему «ау-ау»

и, спотыкаясь в каждой яме,

иду с сачком, в смешной панаме

к народу моему.

Домой

Беспощадная фантастика,

русская, как боже мой,

всё стирающая ластиком;

вечно хочется домой.

Дома пили чай с баранками,

и опять домой хочу

всеми ссадинами, ранками,

непоказными врачу.

Через лес тропа знакомая,

вот и двинемся по ней,

с каждым домом всё бездомнее,

с каждой клеткой всё вольней.

Что же, сердце, подытоживай

прямо в дверь свое тук-тук,

где отец с лицом прохожего

ждет меня с обеих рук.

Окна

мы дверь закрыли так неплотненько

что сквозь нее идет сквозняк

и рядом сели так бесплотненько

и так бесплотненько и так

пред нами рюмочки прозрачные

за ними кушанья невзрачные

а в центре перец соль и хрен

мы виды на поселки дачные

на лес и всяческую хрень

мы окна в грозную сирень

мы окна вымытые гордые

мы стекла только что протертые

мы ждем кого-то здесь четвертого

мы звон фамильного стекла

в буфете выжженном дотла

Беда

Неся на деснах привкус пораженья,

мы отступали, ибо русский Бог

нам не дал генерального сраженья

и не позволил подвести итог.

В итоге мы катились на восток,

и орды, будто волны, шли за нами,

и на схожденьях выцветших дорог

нас валуны стращали письменами.

Придешь оттуда – быть тебе с бедой,

придешь оттоль – посеешь честь и славу.

придешь по этой – сгинешь молодой,

придешь по той – отведаешь отраву.

И ночью под ярчайшею из лун

я счастлив был – беда была со мною!

Я снова был мечтателен и юн,

и чувства, точно орды, шли волною.

Я много мог, побольше, чем страна,

я восстанавливался на два счета,

и стоном отвечала мне она –

моя беда, последняя работа.

У нас на всех была одна беда –

такая шлюха, господи помилуй.

Мы возвращались в наши города,

разя ее духами, как могилой.

Ветер

что делает ветер с моей головой

дворы малой бронной дворы моховой

где курево ныкал гонял голубей

сережка мазепа витек кочубей

что делает ветер веселый злодей

уносит на север гусей-лебедей

сережку и витьку уносит на юг

пусть там разбираются враг или друг

исшептаны уши приказом «убей»

стреляет мазепа разит кочубей

подъезд за подъездом и двор за двором

усыпаны их голубиным пером

что делает ветер? он свищет в полях

в пустых поллитровках и трех топорах

и крутит моей головой голубой

в которой мы вместе в которой с тобой