Пиросмани

домино

в домино играют старички
в ржавой банке белые бычки
в этажах полночи окна желты
под ногами снег и поздний желудь
на часах всё то же что вчера
алкоголь зарплата дети прах
херувимы высшие начала
астронавты в поисках причала
просто ждем сто первое очко
чтоб макар погнал своих бычков
накормить серебряную рыбу
на столе алкающую ибо
завтра станет жутко и легко
снег засыплет древних игроков
голубые кольца никотина
обернутся млечной паутиной
слоганом to be or not to be
но погрязшим в смерти и любви
только снег и талая вода
больше ничего и никогда

было

был белый день исполненный любови
а в небе были снег и провода
и лампочка мерцала в изголовье
и таял снег и капала вода
был светофор в ночи на повороте
и птицы были глупы и дерзки
холодные ручьи любимых бедер
текли соединяя две реки
что было там во мне меж нас и кроме
что всплыло что достигло дна
пока ты мне заваривала кофе
вселенная исчезла не одна
и мальчик на озябшем саксофоне
грозился вскрыть последнюю печать
перегорала лампочка в плафоне
и было имя всаднику печаль

ведет собаку

мимо белой водокачки
мимо волги и янцзы
человек ведет собачку
свозь несжатые овсы
сбоку едет электричка
над цветком пчела жужжит
заостренные как спички
воздух чиркают стрижи
совершенно нету смысла
грузовик овсы жуки
баба тащит коромысло
ловят рыбу мужики
жизнь густеет словно сусло
неизвестно сколько лет
бог по факту тот же суслик
может есть а может нет
но все было бы инако
и попутало края
если б он не вел собаку
упорядочивая

припомнится пустячное

припомнится пустячное: агдам,
в конфетнице ириски из ростова,
девица к восемнадцати годам
наивная, как юная ростова.

беспечный мир стремится к точке ноль,
стирая завиточки на обоях,
и музыка, что только надо мной,
в последний раз нисходит на обоих.

весна, апрель, заплинтусная мышь,
скрип половиц отчасти стариковский.
к полуночи такая в мире тишь,
что мог бы промахнуться маяковский.

в любом подъезде царские врата,
искринки звезд несутся по точилу –
поэзия в тот год мне не врала,
однако ничему и не учила.

пиросмани

посели его господи на облаках
в четырех стенах золотого света
дай ему холодного молока
не своди его в одночасье в эту
где одна лишь тень обнимает тень
в неурочный час у заветной мели
не позволь уйти ему в темноте
в предпоследний вечер страстной недели
слышишь как он бормочет покой покой
уже с той иной закрывая ставни
пока ты воскреснув зовешь нико
на кого ты меня одного оставил

на круги своя

Прощай, Вергилий, далее я сам.
Взмахни рукой, и ласточка взовьется,
И нелюбимый город мой проснется
Под небом голубым и трам-пам-пам.

И на свои воздвигнутся круги
Фонарь и трансформаторная будка,
И самая последняя минутка
Мне что-то будет строго говорить.

Пока рассвет (по сути, та же щель)
Совсем не расползется над Москвою,
Где нас любовь на раз сожжет с тобою,
И солнце, и светила, и вообще.

ялики

уплывают маленькие ялики…
Георгий Иванов

уплывают маленькие ялики,
но не в омут, а скорей, за город,
за сплошные брежневки и сталинки,
а потом – за воробьевы горы.

всё в который раз сложилось заново,
только стало выглядеть иначе.
поперхнешься строчкою иванова,
быстро опьянеешь и заплачешь.

потому что в самом позднем ялике
уплывает самый теплый вечер,
солнце опускается за яблони,
серебром блестит соседский велик.

потому что лавочка и водочка
(а, наверно, лучше б и не пили).
на последней никудышной лодочке
мы с тобой давно уже проплыли.

отсюда

пожалуй бывало и хуже
но этот закат слюдяной
но мячик что плавает в луже
важнее планеты иной
важнее до боли и дрожи
а дальше не в лад невпопад
ты просто слетаешь с дорожки
и велик цепляет закат
такое беспечное лето
неважно зачем и кому
и вишни они же планеты
и дед мой уходит во тьму
к чему это знанье я вырос
я вынырнул в этой реке
зачем это детство на вырост
зеленкой прижали к ноге
я тут я от века до века
как полуоткрытая дверь
я маленький полукалека
куда мне отсюда теперь
от этого желтого лета
в котором больная нога
песочница полная света
и мячик и мячик ага

стоп-машина

страстной четверг, на улице бардак,
скворчит скворец, собака звонко лает.
допустим, это всё не просто так,
и человек в больнице умирает,
чтоб пел скворец и тузик не на страх
драл глотку на поддавшую сволоту,
чтоб был рассвет и яблоня в цветах…
но стоп-машина. кладбище. суббота.

на пасху мы пригубим крепкий яд
и, прислонившись к новенькой оградке,
начнем трындеть про смысл бытия
и обо всем вообще миропорядке.
про музыку и прочее кино,
что тут бардак и всякий неприкаян,
что умирать – унылое оно,
и только жизнь такая, вот такая…

ленке

Без сожалений и еще чего-то без
Плохого… Или все-таки хорошего.
Черная Лиса

не далее как в этом январе
я гнал пургу, а ты слегка пророчила.
хотел спросить: ну как там эмпирей,
опять зима и всё такое прочее?

в прекрасном недалеком, абы как
присыпанный снежком, что моцарт щелочью,
я заявлюсь (а можно без звонка?)
взглянуть на принаряженную елочку.

тверезый и несмелый, словно тать.
покурим там вдвоем под снежным крошевом,
и ты решишь, чего мне пожелать –
плохого или все-таки хорошего.

Сохранены орфография и пунктуация автора