Танцуй

Хот-дог

Идти, идти, не замечая ног,
как будто в номерах закрыться не с кем,
и самый вкусный в жизни свой хот-дог
упить с тележки, мерзнущей на Невском.

И после зазеркалья анфилад,
когда уже в глазах слегка троится,
застыть, пока, одетая в бушлат,
над булкою колдует продавщица.

Как ни цвети прощанье на устах,
как самолет ночную даль ни режь, но
я буду там, где цепи на мостах
и утки по воде скользят небрежно,

идти, до ночи улицы топтать,
где катером залив по краю вспорот,
где ртом не можешь воздух не глотать
и не влюбляться в спутника, как в город.

 

Собака

Занавеска чуть желтее с краю,
рыскает поземка по степи.
Снилось: я внезапно умираю
и собака плачет на цепи.

Долгое животное терпенье
не оценит мертвый человек.
Как же отвязать ее теперь мне,
если сам отвязанный навек?

Тропка не протоптана к сараю,
старая фуфайка на крюке.
Вот лежу и тихо остываю,
зенками увязнув в потолке.

Не ломить костям, не мокнуть ране.
Надо было юркую, как вошь,
отпустить тебя еще вчера мне.
А сейчас –
сейчас уже чего ж…

Хочешь, вой да цепью громче звякай,
человечек твой обрел покой.
Лишь душа кружится над собакой,
в неизвестность лающей с тоской.

 

Танцуй

Нещадно косят пули-дуры,
на добродетельность натуры,
на чин и возраст несмотря.
Танцуй, пока не зацепило!
Пока еще своя терпима,
чужая боль до фонаря.

Танцуй, под выброс дофамина,
покуда смерть хромает мимо
и крутит песенки диджей,
торчит заката красный бивень
и барабанит летний ливень
по хлипкой будке сторожей.

Доверься внутренней пружине,
пускай вокруг мужья чужие
ногами вертят кренделя,
и кто-нибудь приносит пива,
и молнии летают криво,
а ты такая – тра-ля-ля.

Кайфуй же в танце, нелюдимка,
покуда шапка-невидимка
от горя спрятала, ку-ку.
Пока уснули с няней дети,
пока плевать на всё на свете
и равнодушна к шашлыку,

пока вдали гудит шалманчик,
пока красивый смотрит мальчик,
хоть всё всегда идет к концу,
покуда лето, лес и полночь,
пока ты ни о чем не помнишь,
танцуй!

 

Время уезжать

Когда настанет время уезжать,
мне будут туфли беспощадно жать,
и по чулку пойдет тройная стрелка,
и дождь на челку будет сеять мелко.

Как друга, встретят лужи, пузырясь;
отскочит где-то пуговица в грязь,
облает кривоногая собака,
но я лишь под нос буркну: «Мазафака!»

И всё равно уйду, уйду, уйду,
размазывая пудру на ходу
и поцелуй последний, незнакомый.
А оглянусь: там ты стоишь в дверях –
распахнут, пьян и весел, как моряк.
Так навсегда расстанемся легко мы.

Мне нравится, что я больна Невами

не нравится, что я больна Невами
что я Москвами-реками полна
по Волгам на «Кулибине Иване»
плывет, глазея за борт, тишина

ее легко три палубы качают
ей волны плачут брызгами навзрыд
встречают стаи суетливых чаек
и косяки неторопливых рыб

привычно для красавчика занятие –
пленять в тоске глазеющих в закат
и тишина идет ему в объятья
и плавится, целуясь невпопад

где в синей зыби звезды ночевали
где нет как нет ни времени, ни дна
мне нравится, что я больна Невами
но глубже всех я Волгами больна

там, где на неменя меня меняли
и западал диезами рояль
там тишину ль качает, не меня ли
там тишина ли плавится, не я ль

Мне кажется, что время у реки

Мне кажется, что время у реки
перетекает из твоей руки
в мою ладонь и, как ни протестую,
стирает весь рисунок подчистую.

И больше нет ни линии ума,
ни сердца, ни судьбы, ни всяких прочих.
Смывает всё и оставляет прочерк –
мол, я давным-давно глухонема

к своей судьбе, и сердцу, и уму!
Вот так сидим лет двести, ждем погоды
и смотрим на цветные поплавки.
Молчит река, в тумане, как в дыму.
Привязанность, любовь и бутерброды
перетекают из моей руки
в твою.

 

Неваляшки

их вытащили из постелек
младенческий прервали сон
идите в садик без истерик
под мышкой кукла, мишка, слон

под шапки спрятались кудряшки
комбинезоны – на замки
катитесь в садик, неваляшки
где на крылечках огоньки

большими влажными глазами
смотрите, вон висит, бела
луна, как блин, над гаражами
осколок света и тепла

Холодно в балетках уже

Холодно в балетках уже, и дворик
вежливо выпроваживает домой.
Школьницей, наполучавшей двоек,
долго плетусь дорогою непрямой.

Голосом шизанутой виолончели,
знающей лишь фальшивую си-бемоль,
на посошок поскрипывают качели
с толстым подростком. Я не хочу домой.

Дома тепло, уютно и пахнет щами,
горкой портфели сложены на полу.
И вразнобой мальчишки ответят: «Ща мы!»
и полчаса не выйдут на зов к столу.

Стоит присесть, и на руки шмыгнет кошка.
Хочешь прилечь – платье слетает с плеч.
А у меня с души облезает кожка,
зимней Невой в подъязычье застыла речь!

Тут бы сглотнуть. «Водки вам или пива?» –
бросит на кассе бледная эта моль.
Мысль обжигает едкая, как крапива:
я
не
хочу
домой.

– Я не люблю людей, – поправляет Бродский,
щурясь мне и закуривая взатяг.
Крыльями машут пернатые перекрестки,
в гнезда уносят машины в своих когтях.

Это сегодня за глотку схватила осень,
завтра наступит самый обычный день.
– А повторить? – настаивает Иосиф.
– Я не люблю людей.

Дворик окутывает отсыревшей тьмой,
Бродский ушел на Васильевский остров на ночь,
и я понимаю, как я хочу домой.
И что не люблю людей, забываю напрочь.
Звякнув в прихожей сумочкой и ключами,
я обнимаю любимого, и тогда
он говорит задумчиво: «Обещай мне…»,
и я обещаю: «Да».

 

Антилопа гну

Если вдруг уляжется кутерьма,
зоопарк закроется до весны,
отвечай же, клетка моя, тюрьма:
ты меня отпустишь, и хоть бы хны?

И, за мной ворота свои закрыв,
утонув в делах полосатых роб,
не услышишь дикий полночный рык,
не увидишь, в кого я вонзила рог.

Я свободна – вот мое реноме,
я крошу копытами целину.
Лишь пятном на клетке, ни бэ ни мэ,
на табличке вздор: «антилопа гну».

В крокодильей пасти ли мне мычать,
ублажать ли духом нутро саджи,
знать хочу: ты будешь по мне скучать,
если все закончится? Ну скажи.