Егорыч и Кузнечик

В.Е. Чумакову

По профессии Егорыч был плакатистом. Но Кузнечик его застал уже не в лучшие времена. А ведь когда-то для Валерия Егоровича ежевечерне держали резервный столик в ресторане «Арагви».

От былого величия осталась мастерская на Фрунзенской набережной с пятью высокими окнами, выходящими на Москву-реку, и верхним светом. Да и внешне он не утратил былинной значительности черт: богатырского телосложения, с окладистой бородой, Валерий Егорович с первого взгляда и даже с излишком производил впечатление настоящего большого художника, какими их любят изображать в кино и на карикатурах. Разве что классического берета для полноты образа не хватало, но его легко было вообразить.

Кузнечик, он же Петя Кузяев, немного стеснявшийся своей неблагозвучной фамилии, выглядел попроще: роста среднего, с короткой бородой-щетиной и в круглых очках, он напоминал типичного, средней руки, человека интеллигентной профессии то ли из сферы науки, то ли из докторов с хорошей частной практикой. Хотя на самом деле был профессиональным игроком в покер с физматовским образованием, чем на жизнь и зарабатывал, уверенно следуя еще со студенчества выработанной внутренней формуле: математика хорошо выстраивает мозги, а экономика заставляет их работать. В авантюры с подпольными бандитскими катранами даже после отмены казино он не ввязывался, играл лишь на официальных очных турнирах, надежных интернет-сайтах и в кругу богатых любителей, уважавших его за честность в расчетах и феерическое мастерство. Нет, он не каждый раз выигрывал, но в целом баланс всегда складывался в его пользу, зачастую с большим излишком – так что он мог, если надоедало, вообще не играть месяц или два, всегда имея в запасе быстрый источник пополнения жизненных средств.

С Валерием Егоровичем Петю Кузяева познакомил художник Генералов из Курска, двоюродный брат Петиной жены.

Была еще прохладная, но уже ласковая весна. Петя и Генералов вышли из китайского ресторана на Ленинском и сами собой оказались в Нескучном саду с едва початой, хотя уже и не первой бутылкой вполне приличного вина, оказавшегося на сей раз аргентинским. Соответственно, вспомнили о Борхесе, и Генералов обещал по возвращении в Курск прислать свои свежие иллюстрации к его «Саду расходящихся тропок» Пете на электронную почту.

– Врагами человека могут быть только люди, люди той или иной земли… – проговорил Петя и наморщил лоб, вспоминая, как точно будет дальше. Генералов же, выждав несколько вежливых секунд, продолжил сам: – но не сама земля с ее светляками, звуками ее языка, садами, водами, закатами. – Они переглянулись и на ближайшие минуты оба замолчали.

Пройдя Нескучный наискосок, на ходу по очереди прикладываясь к бутылке, они спустились к Пушкинской набережной и неспешно двинулись в сторону Воробьевых гор.

Вода Москвы-реки едва слышно, короткими волнами разбивалась о гранит низкой набережной, чуть громче выплескиваясь на ступени, уходившие вглубь. Солнце уже скрылось за горами, прозрачный воздух сгустился сумерками, и в окнах домов на противоположной Фрунзенской набережной начал загораться свет.

Генералов между тем пристально вглядывался в ту сторону, куда-то вверх, но чуть ниже неба.

– Валерий Егорович у себя, – сказал он вдруг как о чем-то очень приятном.

– Кто это? И где?

– Художник. У него тут мастерская, – вытянутой рукой Генералов указал на последний этаж громадного дома напротив, где под самой крышей светилось подряд сразу несколько окон, в то время как остальные по всему длинному ряду были совершенно черны.

– Может, позвонить ему? – задумчиво добавил он.

– Позвони, – не стал спорить Петя.

Генералов послушно достал телефон и нашел нужный номер. Коротко поговорив, он, по всей видимости, легко получил приглашение.

Мост уже темнел в паре сотен шагов перед ними.

На той стороне в угловом магазине купили пару бутылок коньяка, шоколад и лимоны.

Оказавшись перед нужным подъездом и услышав из динамика домофона глухое «ага», они вошли внутрь, поднялись до конца на лифте и еще на два узких лестничных пролета.

Обычную деревянную дверь, даже с квартирным номером, им открыл сам Валерий Егорович, занимавший в дверном проеме сразу всё пространство под самую притолоку.

После небольшой прихожей довольно широкий и плохо освещенный коридор резко поворачивал и упирался в далекий яркий прямоугольник.

Мастерская оказалась громадной. Потолок был не менее пяти метров высотой, да еще и приподнимался с краю, распахиваясь в небо узкими окнами-фрамугами. Сразу у входа справа был оборудован кухонный угол с двухконфорочной плитой и раковиной, в глубине слева китайской ширмой выгораживалась часть пространства с журнальным столиком и тахтой под клетчатым пледом, видимо, жилая: да, почему-то сразу становилось понятно, что здесь не столько работают, сколько живут; ближе к окнам возвышался большой пустой мольберт хорошего темного дерева с вишневым оттенком.

Из алькова к ним навстречу вышла миниатюрная, но крепко сложенная женщина, почему-то в этой обстановке напоминавшая больничную сестру-хозяйку, что впоследствии с некоторым допущением и подтвердилось: Катя работала медсестрой в стоматологической клинике.

После церемонного общего знакомства и мытья рук гости были сопровождены в альков и усажены на тахту. Оказалось, кстати, что альков гораздо больше, чем казался от входа: он врезался в боковую стену еще на пару метров, так что, по сути, представлял собой почти отдельную комнату с книжными полками, еще одним, круглым, антикварным черным столом на одной ножке и парой дачного типа плетеных кресел с разноцветными мягкими подушками.

На черном столе лежал большущий рыжий кот.

– Обломов, – кивнул в его сторону Валерий Егорович. Тот лениво открыл один глаз и тут же его закрыл. Зато из-под ширмы, грациозно выгнув спину, показался еще один – дымчатый крупный сибиряк с белоснежной манишкой. – Захар, – представил и его хозяин. Захар запрыгнул на тахту, потом на ее широкий подлокотник и затих.

Катя ушла мыть и резать лимоны, Генералов с Валерием Егоровичем расспрашивали друг друга о делах и общих знакомых, Петя открыл шоколад и поломал плитку на дольки, после чего поинтересовался, встряв в короткую паузу:

– Можно я пока в окно посмотрю?

– Да, конечно, – откликнулся Валерий Егорович. – Выбирайте любое.

Даже подоконники тут были глубиной в полметра.

Пока Петя выглядывал из каждого, по очереди, окна, вид на Москву-реку, текущую, поблескивая отражениями фонарей, далеко внизу, ему всё больше нравился.

Спиной он услышал шаги Кати и, не без сожаления отступив назад, увидел в простенках между окнами два в одинаковых витиевато-золотистых рамах портрета, похоже, работы хозяина. Оба были написаны в несколько гротескной и не очень яркой лубочной манере. Левого, с высоким открытым лбом и длинной узкой бородой, он узнал сразу – это был Салтыков-Щедрин. Перед правым, с огромными залысинами и бородой окладистой, но короткой, с иконописными распахнутыми глазами, на некоторое время напряг память, но не успел в полной мере порадоваться ее обычной верности, так как услышал Валерия Егоровича:

– Это Иван Корейша, юродивый.

– Знаю, – честно ответил Петя.

Курить здесь разрешалось прямо за столом.

Валерий Егорович и курил, и пил, и закусывал вкусно: игнорируя шоколад, он после каждой опрокинутой рюмки подхватывал пальцами с большого блюда сразу несколько тонких кружков лимона, медленно, жмурясь, их жевал, а потом широко открывал глаза, с каждым разом всё более синие и глубокие, и с удовольствием оглаживал свою седую бороду. И Петя подумал: «Как же хорошо, что мы купили так много лимонов!»

Генералов, как заметил Петя, относился к Валерию Егоровичу исключительно уважительно, по старшинству – они с Петей были младше его лет на пятнадцать – и на «вы» до такой степени, что иногда даже как будто смущался, в совсем не свойственной ему манере, например, перед тем как наполнить очередные рюмки: «Вы позволите, Валерий Егорович?» Тот в ответ вальяжно кивал и дирижировал процессом левой рукой с сигаретой.

После пятой Петя наконец решился:

– А почему Корейша?

– Он мне нравится, – исчерпывающе ответил Валерий Егорович. Видимо, про Салтыкова-Щедрина можно было уже и не спрашивать. «Всему свое время», – философски решил Петя, почему-то не сомневаясь, что он тут точно не в последний раз.

Очень долго засиживаться не стали, тем более коньяк кончился, а пожелания сходить за новой порцией впрямую никто не высказал, да и молчаливая Катя, не предложив гостям чаю, едва ли не демонстративно унесла на кухню блюдо с остатками лимона.

– Ты, если что, – напутствовал Петю Валерий Егорович, – заходи. Запросто. Понял? – и кивнул на Генералова: – У него телефон перепиши. Но можешь и без звонка: я обычно всегда тут, у себя.

Без звонка Петя не появлялся, а вот звонил иногда и просто так, однажды даже, много позже, когда и сам давно перешел с Егорычем на «ты», из тувинского Кызыла, куда его позвали на южно-сибирский покерный турнир.

Первый раз он позвонил и явился, оказавшись неподалеку по делам и захватив по дороге коньяк, икру и красную рыбу. Про лимоны, конечно, тоже не забыл.

А потом и зачастил. Вплоть до того, что почувствовал своего рода ревность со стороны Кати, напрямую и довольно раздраженно ему заявившей как-то, что он приходит к ним «добраться», когда некуда больше идти. Это было неправдой или лишь отчасти правдой, потому как он звонил и приходил с полными пакетами еды и выпивки далеко не всегда после уже «принятого» где-нибудь с кем-нибудь в ресторане, хотя бывало и такое. Демарш Кати возымел свое действие, и он некоторое время в мастерской не появлялся, пока Егорыч сам ему не позвонил и не сделал отеческий строго-ласковый выговор за непростительное поведение.

С Катей тоже всё наладилось, после того как он рассказал им историю из одной турецкой поездки с женой.

 

Они жили в приличном отеле в Кемере и однажды поехали в турецкую баню. После бани Петина жена захотела сделать грязевую маску, и ему пришлось ее ожидать. В подобной же роли оказался и здоровенный парень с круглым добрым лицом, чья жена захотела того же самого. От нечего делать познакомились и договорились вечером встретиться уже в отеле, у барной стойки возле бассейна.

Жены устроились в шезлонгах у воды, а они – с пивом за стойкой.

Сразу после первого пива Вася задал Пете свой, видимо, любимый вопрос:

– А как ты думаешь, кем я работаю?

Петя сделал приличествующую паузу и ответил:

– Извини, похож на охранника, но, скорее всего, почти точно ошибаюсь.

– Да, – ответил довольный Вася. – Я шеф-повар.

И на этот вечер они для жен пропали. Васина жена к ним, точнее к нему, несколько раз подходила, недовольно интересуясь, когда «это пьянство» наконец закончится. Вася лишь незлобно огрызался в ответ:

– Да дай ты мне с человеком поговорить!

Петина жена была умнее и, хотя они с Васиной женой, похоже, быстро исчерпали общие темы, Петю не трогала.

А они двое буквально не могли наговориться: Вася нашел в Пете любопытного и дотошного собеседника и рассказывал, и рассказывал, как «ставится» ресторан, как работают цеха «суповые», «салатные», основных блюд и десертов, а Петя вникал в самые тонкие подробности, чем доставлял Васе неизъяснимое наслаждение. Оглядываясь на них из шезлонга всё реже, Васина жена смирилась с их уединением за стойкой не только на этот вечер, но и на последующие. А перед их отъездом – уезжали они дня на три раньше – вдруг сказала Пете, по-доброму улыбнувшись:

– Спасибо тебе! Я таким счастливым Васю давно не видела! – и добавила смело, хотя и потупив взгляд: – И в постели он буквально орел! – «Орел» зарделся и нежно поцеловал жену в висок.

 

Катя Пете претензий тоже больше не предъявляла. А уж после того как он через одного из своих богатых покерных партнеров организовал Егорычу солидный заказ на дюжину портретов литературных классиков для Тургеневской библиотеки, так и вовсе Петю полюбила, и сама немного скучала, когда он несколько дней не появлялся, да и выпивку тот разумно приносил не всякий раз, в отличие от вкусной еды и изысканного чая: она даже быстро научилась различать по тонким оттенкам всякие улуны, пуэры и сенчи.

Егорычем и Кузнечиком они стали не вдруг, но уже навсегда. Как это точно родилось, они и сами, наверное, внятно объяснить бы не смогли: оно так просто случилось. Кажется, когда был нарисован еще первый, карандашный, Петин портрет с эрдельтерьером Анубисом, втайне от Пети, хотя тот и мог заранее догадаться о сюрпризе, потому как Валерий Егорович Петю частенько набрасывал с натуры в альбоме, а незадолго до его дня рождения попросил принести фотографии пса.

Тогда-то Валерий Егорович, торжественно вручая портрет в тонкой раме, под стеклом, и сказал Пете уже совершенно определенно:

– Тебе. Называется «Кузнечик и Анубис».

– Спасибо, Егорыч!

Иногда Кузнечик ненадолго заглядывал и днем, чтобы посидеть на подоконнике. Катя в такое время чаще всего была на работе, Егорыч молча рисовал у себя в алькове, а Кузнечик смотрел из окна, обычно второго с левого края, на Москву-реку с проходящими по ней туда и сюда прогулочными корабликами, грузовыми баржами, толкаемыми бодрыми буксирами, и более редкими белоснежными моторными яхтами. Тот берег, высокий край Нескучного сада, то ажурно покрывался свежей листвой, то буйно окрашивался густо-зеленым, то расцветал осенними красками от лимонно-желтого до темно-багрового. За мостом виднелись три купола Андреевского монастыря.

Как-то, сидя на подоконнике, Кузнечик попросил:

– А вот скажи мне, Егорыч, – отсюда он не мог видеть Егорыча, но почувствовал, как тот поднял глаза от работы и посмотрел в его сторону. – Почему люди, когда переходят на сторону зла, сразу становятся глупыми?

– Потому что сделали глупый выбор, – ни на секунду не задумавшись, ответил Егорыч. И это было так просто и точно, что не требовало никаких объяснений, а тем более доказательств.

Однажды Кузнечик очень засиделся вечером в мастерской, да и приняли они в тот раз сильно выше обычной щадящей нормы, и Катя предложила ему не ехать домой, а остаться. Он позвонил жене, и та не стала возражать: почему-то, всё еще не познакомившись живьем с Егорычем, она ему вполне благоволила.

Постелили Кузнечику на полу возле мольберта, на надувном матраце. Когда он проснулся, обнаружил у себя возле плеча огненного Обломова, а в ногах дымчатого Захара. Рыжая и серая шерсть были у него даже в волосах.

– Поднимайся, Кузнечик! – услышал он Егорыча. – Немного похмелиться надо, а то меня руки не слушаются.

Егорыч пожарил яичницу с ветчиной, достал из холодильника сразу запотевшую треть бутылки водки и буквально заставил морщившего нос Кузнечика, отчасти своим залихватским примером, не только выпить, но даже закусить «горяченьким». После второй он ткнул пальцем кнопку магнитофона. И раздалось «Адажио» Альбинони.

– Оркестр фон Караяна, – успел уточнить Егорыч.

И было им и от выпитого, от тепла в груди, и от этой музыки так хорошо, что они сидели друг напротив друга и, два дурака, плакали настоящими счастливыми слезами. И Кузнечик подумал, что не стал бы всерьез доверять людям, особенно мужчинам, не умеющим плакать от счастья или горя.

А как-то на исходе лета они поехали в Тверь – в гости к Салтыкову-Щедрину.

В музее классика их встретили как родных, и было за что.

Самый просторный зал украшали шесть огромных, полтора на два, в серо-сизой мрачноватой гамме написанных картин по мотивам сказок и «Истории одного города» работы Егорыча.

Чуть позже в главном тверском музейном здании на берегу Волги в их честь устроили банкет.

Встречал на входе сам директор всех тверских музеев генерал-полковник Чалпан, судя по фамилии, природный молдаванин. От Егорыча Кузнечик уже знал, что в недавнем прошлом Чалпан командовал Восточносибирским округом ПВО и «под ним» были не только радиолокационные станции и зенитно-ракетные комплексы от Тикси до Амура, но и несколько полков истребительной авиации.

Чалпан возвышался во главе стола в хорошо сидящем на нем, облегая могучую его фигуру, сером пиджаке, но все равно казалось, что на плечах его шитые золотом погоны с генеральскими звездами.

Уже в разгар банкета, когда все расслабились, а музейные сотрудницы, даже не слишком молодые, кокетливо порозовели, Кузнечик ненадолго завладел вниманием генерала.

– А ваши истребители, – поинтересовался он между прочим, – до самой Америки бы долетели, не Аляски, а основной?

Чалпан пожал плечами:

– Долетели бы. Только обратно им керосина бы не хватило. А они у меня не камикадзе. Да и зачем?

– Нанести превентивный удар, – сам улыбнулся от собственной уже очевидной глупости Кузнечик.

Чалпан солидно и определенно хмыкнул:

– Для этого есть другие рода войск. А в аббревиатуре ПВО последнее, но главное слово – оборона. Вот если б к нам кто сунулся…

– Не сунутся?

– Зачем? Они что, идиоты? Мозги, между прочим, даже у генералов есть. Особенно когда другим их не хватает.

И Кузнечику стало совсем спокойно за глобальный мир во всем мире.

Ночевали они с Егорычем в огромном квадратном номере при музее, с окнами под потолком, практически пустом, только с двумя узкими девичьими кроватями в противоположных углах и крашеными тумбочками из пионерского детства.

Утром, до поезда, они отправились гулять по городу.

Купив четвертинку, вышли на берег Волги и расположились на одной из скамей, уступами спускавшихся к реке: видимо, в праздники отсюда наблюдали за какими-нибудь лодочными гонками и прочими водными феериями.

Воздух был светел и прозрачен.

Пока Кузнечик разливал, за их спинами остановилась молодая мама с трехлетней примерно дочкой.

– Видишь, мост? – сказала мама девочке. – По нему поезда ходят. Видишь, люди с удочками на берегу? Это рыбаки. Они рыбу ловят. А вот дяди… – она сделала паузу, но речь, несомненно, шла о Егорыче и Кузнечике, потому как поблизости никого другого не было. – Дяди ловят кайф. Ну пошли дальше…

Так у них и продолжалось оно – тихо и мирно, а иногда и с кайфом.

Но однажды всё кончилось.

Кузнечик тогда на пару месяцев уехал с женой в Европу: играл на покерных турнирах сначала в Варшаве, а потом в Амстердаме, Антверпене и Брюсселе. Звонок Егорыча застал его в Париже, в саду Тюильри:

– Ты когда возвращаешься?

– Да уже буквально на днях…

– А тебя тут сюрприз ждет… – голос Егорыча был какой-то совсем невеселый, если не сказать, что совсем грустный.

– Ты что это, Егорыч? Захандрил?

– Да нет… Все в порядке… Еще один твой портрет написал. Маслом. Вот, хочу тебе показать… Ты давай, как приедешь, сразу ко мне. И Катя тебе привет передает.

Всё было не так.

И Егорыч, и Катя похудели настолько, что на Егорыче синий рабочий комбинезон, заляпанный на груди краской, казался чужим, а Катины плечи стали острыми, и полосатый свитер висел на них будто на плечиках в шкафу.

И воздух в мастерской был какой-то застоявшийся, словно здесь давно не проветривали.

С бутылкой коньяка расположились почему-то не в алькове, а на подоконнике, стоя. Рюмки принес сам Кузнечик.

– Нам по чуть-чуть, – показал большим и указательным пальцем Егорыч.

Возвращаясь от кухни, Кузнечик успел кинуть взгляд на свой портрет. Он был написан в той же манере, что и Салтыков-Щедрин с Корейшей, и располагался по центру, между ними, сдвинув юродивого правее, в следующий межоконный простенок.

Пригубив рюмку, Кузнечик привычно достал сигареты.

– Мы теперь курим только в ванной, – сообщила Катя.

Кузнечик сигареты положил на подоконник. За окном зарядил осенний дождь, почти и не прекращавшийся с самого приезда Кузнечика в Москву.

– Хороший портрет, – сказал Кузнечик, чтобы что-то сказать. – Хочешь, я у тебя его куплю? Я много денег выиграл.

– Дурак ты, Кузнечик. Это тебе в наследство достанется. Должен же я тебе что-то оставить? Щедрина и Корейшу тоже заберешь…

– Так. Теперь поподробнее.

– Сам, что ли, не видишь? – неожиданно грубо бросил Егорыч. – Рак, будь он неладен, – гораздо ласковей добавил он.

– А где Обломов и Захар? – Кузнечик окинул коротким быстрым взглядом всё пространство мастерской.

– Детям Валериным пока отдали, – сказала Катя.

Кузнечик вспомнил, что у Егорыча есть еще бывшая жена и два сына, а у Кати тоже взрослая дочь в Туле.

– Пусть уже от нас отвыкают, – усмехнулся Егорыч. – И знаешь что… – Егорыч посмотрел в окно, а потом снова на Кузнечика: – Забери-ка ты портреты прямо сегодня, чтоб… потом вопросов не возникало.

– Хорошо. Чем помочь?

Егорыч и Катя переглянулись.

– Научи нас играть в покер, – Егорыч точно не шутил.

– Прямо сейчас?

– А когда же еще?

Два дня Кузнечик был занят какими-то срочными делами и только звонил Егорычу. На третий день Егорыч позвонил сам, рано утром. Но это был не он, а Катя. И Кузнечик сразу всё понял еще до Катиных слов. Но Катя эти слова всё же сказала:

– Наш Егорыч умер.

Хоронили на маленьком Черкизовском кладбище, в ограде храма Ильи Пророка. Приехавший Генералов сообщил, что у Егорыча здесь родовое захоронение, начиная с прадеда-священника:

– А вот и его сыновья.

Кузнечик и без подсказки узнал бы этих двоих бородатых, похожих на Егорыча, наверное, тридцатилетней давности, но подходить к ним они не стали. Поздоровался Кузнечик лишь с генералом Чалпаном, стоявшим чуть в стороне от толпы художников. Тот был по всей форме: в брюках с красными лампасами и в серой шинели с генерал-полковничьими погонами. Фуражку с дубовыми листьями на околыше и козырьке он держал в руках, видимо, не зная, чем их занять. Чуть ли не последней появилась Катя в сопровождении еще довольно молодой полной женщины – дочери, как догадался Кузнечик. Катю Кузнечик коротко приобнял.

Сами похороны совершенно не запомнились. Только уже выходя с кладбища, остановились у могилы Ивана Корейши, который, оказывается, был здесь похоронен, Генералов и про это, как выяснилось, давно знал. Черный крест, возвышавшийся над могилой под сенью, на фоне огромной, криво растущей липы у подножия был завален цветами, а к кресту был прикручен овальный портрет Корейши с залысинами и в раскрытой на груди рубахе, с нательным крестиком, совершенно обыкновенный, в белой окантовке, похоже, стандартно изготовленный в обычной ритуальной мастерской, разве что фото для него было сделано будто с портрета работы Егорыча. Хотя, быть может, у них был просто единый источник – одно из немногих прижизненных изображений юродивого.

На поминки в ресторан, как ни уговаривал Генералов, Кузнечик с женой не пошли.

Попрощались с Катей. Той было, похоже, уже совсем ни до чего, и пребывала она отрешенно где-то теперь не здесь – и стало совсем ясно, что ей тоже недолго тут осталось без Егорыча.

Два месяца спустя в насквозь ознобном, стылом, зимнем Нью-Йорке, оставив уставшую жену в номере отеля «Парамаунт», Кузнечик шел по западной 46-й улице от Таймс-сквер к Гудзону.

На левом углу с 10-й авеню тепло светились расчерченные горизонтальными матовыми полосами окна корейского заведения. И хотя Кузнечик целенаправленно двигался к авианосцу «Интерпид», который прежде не видел ночью, и есть совсем не хотел, он свернул к прозрачным дверям ресторана.

Внутри не было ни единого посетителя.

Длинный ряд одинаково сервированных темных столиков «на двоих» упирался в далекую серую стену. Но Кузнечик присел на высокий стул у белой стойки, обернулся через плечо и посмотрел вверх: потолок был выкрашен в глубокий черный цвет, явно в несколько слоев.

Пожилому корейцу в белой рубашке и сером фартуке, возникшему буквально в долю секунды за стойкой, он, ненадолго задумавшись, заказал лишь пиво.

– Какое?

– Светлое.

– Может, подогреть?

– Да.

Кореец поставил пиво на стойку. Над бокалом поднимался бледно-желтый пар. Пиво было почти горячим.

Кузнечик сделал несколько медленных глотков, кивнул корейцу, но тот не уходил, будто еще чего-то ожидая.

– А вы можете поставить музыку?

– Какую?

– Альбинони. «Адажио». Фон Караян.

Кореец отошел к дальнему краю стойки и склонился, видимо, к компьютеру.

Музыка возникла минуты через две. Кореец приблизился и распахнул как можно шире глаза с немым вопросом: «То?»

– Спасибо, – сказал Кузнечик.

И заплакал.

Впервые с того утра, когда они слушали это вместе с Егорычем.

Кореец вежливо исчез.