Как лед в вечернем бокале, или Хозяин мной доволен
Стивен Эдгар, архитектор на пенсии, обнаружил, что его племянник Коди – Коди Чаттерджи – завел блог. С Коди всё было непросто. Он был не из тех племянников, коих со спокойной душой выставляют на всеобщее обозрение. Ему требовались забота, сострадание и любовь. Но признать это было всё равно что начать доставать скелеты из, да, нуждающегося в некоторой уборке, но в целом еще не слишком замусоренного фамильного шкафа.
Собственных детей, как и семьи как таковой, у Стивена не было. Родившись в конце шестидесятых и принадлежа к поколению, которому довелось в полной мере воспользоваться плодами сексуальной свободы и молодежного бунта, он кончил как закомплексованные, эгоистичные и чопорные антропологи из ранних романов Барбары Пим, ревниво оберегавшие то немногое, что у них оставалось, – свою жалкую личную независимость. И еще неизвестно, хорошо это или плохо, что в отличие от них у него не было давней приятельницы – отчаянно одинокой старой девы, его несостоявшейся жены, чтобы раз в месяц из жалости и чувства вины приглашать ее в ресторан на бесполезный и скучный ужин. У той, которая должна была стать его женой, и с детьми, и с семьей, и с бизнесом всё было в порядке.
В самом начале карьеры Стивен, подающий надежды талантливый молодой проектировщик, грезил многоуровневыми мегаполисами, был намерен отстаивать социальную справедливость и всерьез относился к угрозе ядерной войны со страной, весь XX век идеи этой справедливости воплощавшей. Он успел поучаствовать в возведении двух или трех знаменитых кварталов из железа, стекла и в основном необработанного армированного бетона, которые дали кров десяткам тысяч его сограждан. Точно очнувшиеся от радиоактивной спячки и выбравшиеся на сушу рептилии в шершавой броне из темно-серой штукатурки, эти постройки царапали улицы щетинистыми гребнями-пилонами и недобро щурились лентами сплошного остекления. Снаружи их окружали унылые забетонированные бульвары с чахлыми желтыми деревцами, куда приходили навсегда расставаться влюбленные парочки. Внутри за раздвижными перегородками господствовали аскетичные серебристо-металлические интерьеры, в которых зябли их обитатели, испытывая беспричинную тревогу и усталость.
Как бы то ни было, многие признавали, что этим кварталам присуща нота грубоватой, но по-своему искренней и пронзительной лирики. Ведь они были созданы тонкими, застенчивыми и чувствительными людьми, воплотившими свою беззащитность перед цинизмом, величественной пустотой и печалью времен, что в конечном итоге и сделало спроектированные ими зиккураты произведениями искусства, придав им воистину национальный характер. Однако вскоре брутальный стиль был предан остракизму. Политики обвинили его в том, что на самом деле лежало на их собственной совести. Он-де не только исказил городскую среду – внезапный приступ заботы об этой самой среде заслуживал отдельного умиления – но и укоренил бедность, изолировал английские семьи в мрачных высотных трущобах и сдал напрокат преступности темные подъезды и пустынные переулки. Общество, как всегда, пошло у них на поводу. И Стивену выпало увидеть, как его громоздкие, неуклюжие и оттого особенно беззащитные бетонные ромашки, стаканы, ракеты, кукурузные початки и летающие тарелки взрывают и сносят под предлогом реновации. Это напоминало истории о том, как в годы Второй мировой нацисты расстреливали обитателей психиатрических лечебниц и передвижных зоопарков под предлогом, что их нечем кормить.
После этого Стивен надолго погрузился в сумеречную зону. Архитектура утратила для него сакральное значение, которое, как идеалиста, более всего его привлекало. Она вновь сделалась сервильной, поверхностной и буржуазной. А архитектор, так называемый «успешный архитектор», из математика, естествоиспытателя и художника, стремящегося вырваться за пределы сопротивления материалов, превратился в главу модного торгового дома, этакую гламурную звезду, постоянно и не без удовольствия напоминающую о себе участием в ток-шоу для домохозяек, пустых и помпезных биеннале и скандальных ночных тусовках.
И то, и другое ему претило. От отчаяния и неприкаянности он стал выпивать и, поскольку был милым, упертым, чудным и по-настоящему интеллигентным, вскоре достиг в этом изощренного непотребства. Кончилось тем, что как-то утром в рождественский сочельник он поехал в Бристоль и помочился под «Хорошо висящим любовником». Это обернулось штрафом за оскорбление суда (Стивен предложил перенести разбирательство в бар и настаивал, чтобы к делу присовокупили подробную схему с траекторией полета струи, якобы доказывающую, что любовник не пострадал), принудительным лечением от алкоголизма и вожделенной возможностью вновь принести пользу согражданам, правда, на ниве общественных работ.
Трудно допустить, что именно наказание заставило его взяться за ум, но, как говорили, он это сделал. Удачно распорядился небольшим наследством, совершил несколько выгодных вложений, вовремя продал выросшие в цене акции и тем самым обеспечил себе безбедную старость, которая наступила гораздо раньше, чем сам он предполагал. Кроме того, не переставая изумляться собственному безрассудству, купил в северо-западных графствах перестроенный викторианцами, сырой и на треть вросший в клумбы двухэтажный тюдоровский особняк с четырьмя эркерами, двенадцатью каминными трубами и одной с половиной уборной, окруженный рвом и покоящийся на фундаменте в форме сломанной двузубой вилки, респектабельно и пресно именуемый «Мередит-хаус». В самом ветхом крыле этого необъятного сооружения располагались гостиная, кабинет-библиотека с накрепко запертыми книжными шкафами, в дубовой обшивке которых червяки прогрызли извилистые дырочки, просторная, как поле для гольфа, хозяйская и три гостевые спальни. Остальное пространство, отнюдь не малое, занимали какие-то бесконечные переходы, полуподвалы, лестницы, коридоры, кладовые, подсобки и комнаты для прислуги в совершенно невероятном количестве, теперь, естественно, пустовавшие.
Сразу за его владениями начинался старый яблоневый сад с кряжистыми, наполовину гнилыми и покрытыми лишайником деревьями. На них росли горькие бледно-бледно-зеленые, почти белые, яблоки, скрюченные на один бок и усыпанные мелкой паршой, из которых тем не менее получался отличный сидр, особенно если его готовили на конной дробилке и отжимали антикварным рычажным прессом, чередуя слои соломы и жмыха. Всё это, оказывается, хранилось у него на заднем дворе. Дальше шли причудливо разделяемые изгородями поля, потом пустыри с полуразрушенными, но всё еще используемыми ангарами, и начиналась сеть аккуратных, почти игрушечных каналов, на которых тренировались гребцы из команды местного «стеклянного» университета. Ранней осенью в чахлом кустарнике возникала сопровождаемая глуповатым застенчивым смехом оживленная толкотня коротко стриженых темно-оливковых затылков и пухлых, почти детских, попок всё того же белого яблочного цвета с разнообразной формы и размеров прыщами – это студенты снимались для «голого» календаря. Задуманные ради скромной поддержки спортивных успехов, эти съемки постепенно превратились в отлаженный и довольно-таки навязчивый бизнес, подмявший под себя весь учебный процесс.
Затем наступал октябрь, и трава и листья напитывались сыростью и приобретали резкий иссиня-зеленый оттенок, пока морозы не сковывали их прожилками льда и они не чернели и опадали. Среди этого ощетинившегося изумрудными иглами великолепия полыхали багрянцем боярышник и дикий виноград, отчаянно жалуясь, что растут на неплодородной почве, и по земле, словно следы отправившихся в изгнание садовых гномов, расползались пурпурно-алые побеги земляники. В каналах замерзала и таяла вода, как лед в вечернем бокале, опустевшие поля покрывал липкий и густой мокрый снег, делались кроваво-красными закаты, и октябрь сменялся ноябрем.
До того как переехать, Стивен не предполагал, насколько созвучной его душе окажется такая погода. Что он полюбит гулять по окрестностям в высоких охотничьих сапогах и нелепой твидовой шляпе, пряча озябшие руки в карманы старой куртки «норфолк» темно-рыжего цвета и безуспешно пытаясь защитить осипшее горло куцым шотландским шарфом. Полюбит брести навстречу накрывающим одна за одной волнам густого тумана, различая сквозь гул сочащейся влаги, как вдали шуршат по мокрому асфальту автомобильные шины. Что комфорту центрального отопления предпочтет ненадежное живое тепло камина, начинающего безбожно дымить, когда в трубу попадают косые струи дождя, а ярким огням за окном – непроглядный сумрак сельской ночи, усугубляемый монотонным колокольным звоном. Конечно, во всем этом присутствовал налет позы, вполне простительный для по-настоящему творческой личности.
Опрятная безлюдная деревушка с дикими лебедями в пруду, где столетиями властвовали прежние владельцы купленного им дома, стояла на склоне холма вокруг древней церкви с пятнадцатиметровой башней, потускневшими витражами, фонарными щелями под потолком и встроенными в северную стену могильными плитами. Церковь напоминала сторожевой форт на глухой средневековой дороге, от которого, будто удары меча, расходились ряды покосившихся надгробий. Подле теснилось полтора десятка коттеджей из рыхлого местного известняка, узнаваемого по густо-медовой окраске. Имелся паб, прекращавший работу ровно в тот час, когда у обычного человека возникало желание поужинать, пообщаться и выпить. Еще почта, аптека и продуктовая лавка – всё это в моторном отделении бывшей насосной станции, над которым жила их хозяйка, провизор и продавщица, по субботам уезжавшая в Лондон. А также железнодорожный вокзал, гостиница «Мамино гнездышко» и антикварный магазин, уже много лет как закрытые. Путеводители утверждали, что здесь родились семьдесят шестой Архиепископ Кентерберийский, кто бы он ни был, актриса, сыгравшая в сериале «Аббатство Даунтон», и художник-реалист, популярный в период между двумя мировыми войнами. Деревня словно бы сошла со страниц произведений Агаты Кристи. Но на продуваемых сквозняками улицах, на тропинках и в тупиках, на фасадах, неотчетливо отражавшихся в водной глади, словно в зеркале с потрескавшейся амальгамой, на газонах, расстеленных просушиться, будто траченный молью вельвет, лежала едва уловимая печать истощения и готовности пасть под напором времени. Впрочем, не сейчас и не сразу, а когда-нибудь потом, так что на наш век хватит.
Всякого, кто поселился здесь после кончины короля Эдуарда VII, считали не заслуживающим доверия чужаком. А покупку «Меридит-хауса» расценили как вульгарную экспансию, заподозрив Стивена в стремлении пожать лавры деревенского феодала. Между тем его собственные планы не распространялись дальше участия в церковном хоре, поскольку, с одной стороны, он с детства обладал красивым, хотя и не сильным голосом, а с другой – нуждался в постоянном занятии, которое бы его дисциплинировало. Однако в хор его не взяли, а при встрече ограничивались сухим кивком и, восклицая безмолвно: «Куда катится мир!», возмущенно поджимали губы и старались глядеть в противоположную сторону.
Жертвой подобного отношения неожиданно стал приходской священник, когда по воскресеньям Стивен являлся на службу – а он взял это за правило – и усаживался на принадлежавшую Мередитам скамью. Обреченный выказывать хотя бы видимость радушия, без вины виноватый святой отец покрывался испариной, путал слова, нервно озирался на паству, словно его застали за чем-то непотребным, и однажды, совсем отчаявшись, посвятил проповедь теме «Зло среди нас». Определенную часть аудитории это исподтишка позабавило, и она была готова отнестись к новичку более благосклонно.
Предводительствовала в этом пока еще узком кругу директриса почты, она же хозяйка, кассирша и единственная продавщица деревенской лавки. В протертых спустя рукава витринах там соседствовали французские батоны, маркированные конверты, поблекшие рождественские открытки, грубые шерстяные гольфы болотного цвета, мужские плавки-танга размера XXL из полупрозрачной микрофибры, упаковки с прошлогодним грушевым джемом и охотничьи патроны. Ее звали Розаулин, что означало «нежная кобылка». В продававшихся тут же позапрошлогодних брошюрах утверждалось, что ее счастливое время – осень, цвет – холодный нефрит, металл – медь, и это напоминало о «Страсти» Годара и тусклых бликах закатного солнца на тающем на траве снегу. Счастливые дни – пятница и суббота, растение – дикий шиповник. И, наконец, животное – вовсе не лошадь, а ворон. Кроме ворона, Стивена всё в ней устраивало. Впрочем, если представить сырой туман, пустые поля, внезапно пронзающий тишину ружейный выстрел и суматошное хриплое карканье, которое постепенно сходит на нет, то возникала как раз та декорация провинциальной драмы, вернее трагикомедии, без которой, как приучил французский кинематограф 1960–70-х годов, немыслимы любовь и секс в его возрасте.
По субботам она уезжала в Лондон, а накануне, в пятницу, во второй половине дня он являлся за покупками. «Розаулин Морган» – услужливо предупреждал валяющийся рядом с кассой бейдж. Его обладательницей была цветущая, высокая и широкобедрая женщина лет далеко за сорок с густой темно-каштановой гривой, присыпанной перхотью, большим чувственным ртом, тонкими бесцветными губами и родинкой на подбородке, слегка похожая на ведьму. Ее лоб легко покрывался едва уловимой испариной, которую она вытирала рукавом просторного домотканого платья с кельтскими узорами, и не вызывало сомнений, что волосы столь же густо растут у нее подмышками и между ног, свидетельствуя о нерастраченной витальной силе. В ее глазах ему мерещились вызов, гнев, доброжелательный интерес и приветливая, слегка ироничная, слегка провоцирующая улыбка. Но первый шаг всё равно должен был сделать он, а Стивен, хоть ему этого и хотелось, никак не мог придумать темы для разговора, тем более что в магазинчике всегда торчал кто-то из местных.
– В воскресенье праздничная служба, – ни с того ни с сего сообщил он, подвигая к себе бумажный пакет с копченым лососем, на котором постепенно проступали вкусно пахнущие жирные пятна. – Было бы обидно ее пропустить.
От неожиданности она задергала носом, но быстро пришла в себя.
– Вы ходите в церковь, чтобы сбивать с мысли викария? – спросила она, коротко взглянув на него исподлобья сияющими глазами, и приплюсовала к счету две бутылки столового красного вина, пакет апельсинового сока и пачку макарон.
Ему понравилось, что на долю секунды, возмутившись его фамильярностью, она стала точь-в-точь Мери Поппинс, когда ту называли милочкой или особой.
– О нет, так далеко мои амбиции не идут. Я лишь хочу показать, что я усердный прихожанин, и всё-таки заслужить право петь в хоре, – ответил он, пытаясь вспомнить, закончились дома оливки или маринованный горошек. – И еще мне нравятся церковные интерьеры, они украшены небогато, но достойно. Точно так же, как надписи на могильных плитах. А в алтаре сохранилось норманнское окно.
– В него лучше видно Бога? – она с грохотом поставила перед ним банку горошка.
– Нет, но, может быть, Богу в него легче увидеть нас.
Звякнул дверной колокольчик, и, вместо того чтобы оценить его остроумие, она, сверившись с чеком, огласила итог сухим деловитым тоном:
– 67.32.
И тут же за его спиной кто-то благоговейно, как откровение свыше, повторил:
– 67.32.
Это была маленькая мисс Мокрик, безобидная старушка, похожая на сообразительную серую птичку с завитым хохолком, которая прыгает по краю лужи и полощет горло капельками воды. Когда-то давно ее бросил жених, и, дабы отвлечься и скопить достаточно средств, чтобы навсегда отсюда уехать, она купила лотерейный билет. Однако и тут удача от нее отвернулась, что, по-видимому, усугубило и без того разрушительную эмоциональную травму. С тех пор мисс Мокрик сверяла билет с итогами всех проводившихся в стране тиражей, а любые произнесенные вслух цифры погружали ее в гипнотический транс. Самое странное, что билет так ни разу и не выиграл.
Продолжать разговор не было никакой возможности. Обеспокоенная Розаулин устремилась к старушке, встряхнула ее и повела в соседнюю комнату выпить чаю. А Стивен, потоптавшись на пороге, вышел на улицу. «Оливки! Кончились оливки!» – радостно подумал он и побрел домой довольный, как школьник, который похвастался одноклассникам, что прогуляет географию, и, несмотря на все грозившие ему кары небесные, обещание выполнил.
Давно перевалило за полдень. В «Мередит-хаусе» было тихо, сумрачно и прохладно, словно в амбулатории или законсервированном правительственном бомбоубежище. Стивен отнес продукты на кухню. Хотелось есть, но предстояло ждать минимум час–полтора, прежде чем явится экономка и накроет на стол, а она не скрывала своего недовольства, если ее стряпню поглощали без аппетита. Прежде Стивен мало считался с чувствами обслуживающего персонала, однако в деревне это сулило вовсе остаться без прислуги, казалось, нанимавшейся на работу исключительно для того, чтобы диктовать свою волю хозяевам. Он еще раз понюхал пакет с копченым лососем, глотая слюну, убрал его в холодильник, вымыл руки, налил полбокала вина и не спеша переместился в гостиную, наслаждаясь тем, как его шаги гулким эхом разносятся в сводах бесконечного каменного коридора, точно поступь средневекового рыцаря. Притаившиеся по углам гигантские монстеры, чьи кожистые на ощупь темно-зеленые листья напоминали драконьи скелеты, заслышав ее, безропотно отползали в стороны, уступая дорогу.
В гостиной было темно, словно она располагалась на самой окраине мира, унылой и зябкой. Снаружи в стекла французских окон барабанил дождь и стучали, раскачиваясь на ветру, побеги каштана. Внутри тусклые золотые рамы обхватывали вместо портретов клубящиеся черные пятна, будто над холстами поработал Малевич или в стене разом открылось полтора десятка тоннелей в фамильные склепы. Лишь в центре на широком журнальном столике из массива африканского ореха и мягком низком диване оттенка вчерашних сливок, сидеть на котором стоило каторжных усилий, пролегла полоса ядовитого иссиня-белого света, идущего от лэптопа, который Коди оставил включенным. Стивен мельком взглянул на экран и со вздохом опустился перед компьютером.
Коди был сыном его старшей сестры. Ей не очень повезло в жизни. Она долго не могла выйти замуж. Еще в школе парни словно бы чувствовали присущую ее тонкой, как струна, натуре пугающую готовность жертвовать собой ради других людей и ради любви и столбенели, теряя дар речи, покрываясь румянцем и неловко переминаясь с ноги на ногу. Должен был появиться равный ей по духу герой, либо жлоб, которому на всё это было категорически наплевать. А они были обычные добрые мальчишки, еще грезившие о великих подвигах и свершениях в духе «Острова сокровищ», но уже догадывавшиеся, что ничего такого в принципе им не светит, пора взяться за ум и трезво подумать о будущем в родительской службе доставки или на бензоколонке.
Произошло второе. Семейное счастье явилось к ней, отдающей все силы любимой работе скромной служащей Государственного бюро содействия натурализации, просуществовавшего до начала тысяча девятьсот восьмидесятых, в облике застенчивого выходца из Индии с пронзительным писклявым голосом и казавшейся открытой и беззащитной улыбкой. Двадцатисемилетний Ситарам Пинки Чаттерджи, маленький, толстенький, начинающий лысеть, с густым клочком черных волос посередине смуглой груди, похожий на плюшевую игрушку, беспомощно взирал на нее сквозь круглые очки в золотой оправе. Он, как никто, нуждался в ободрении и поддержке, и она, естественно, взвалила это на себя.
Оказалось, что он прирожденный торгаш, наделенный совершенно особым влечением к деньгам и не знающий никаких моральных ограничений в их приобретении. Под видом хостела для бедных индийских студентов он открыл на окраине Лондона помесь публичного дома и дешевого отеля, несомненно, лучшего из экзотических, взятками, шутовством и бесстыдным низкопоклонством, за которыми таилось тщательно скрываемое безграничное презрение, приучил местную полицию сквозь пальцы смотреть на занятия своих постояльцев и быстро пошел в гору. Вскоре ему принадлежала целая сеть индийских культурных центров с освобожденными от налогообложения магазинами национальных тканей, свечей и пряностей. Он перевез в Англию родителей, не смевших открыть рта в его присутствии и благоговейно внимавших каждому его слову, своего деда-йога, черного и тощего, как обгорелая головешка, и двух незамужних сестер, Зиту и Гиту, с жирной кожей и огромными задницами. Они спали до полудня, а потом слонялись по дому в спадающих шароварах и постоянно жрали конфеты, зефир и арахис в шоколаде, облизывая липкие пальцы. Сам он еще более располнел, перестал улыбаться, приобрел привычку кисло поджимать губы, голос его сделался еще более визгливым, а груди окончательно обвисли. По вечерам в кругу домашних он, упиваясь своей властью, критиковал поступки жены и на ее примере разглагольствовал об ущербности европейских женщин в целом.
Ситуацию не изменило даже запоздалое появление на свет Коди, которого он и его родня сразу же невзлюбили, возможно, потому, что малыш был совершенно на них не похож. Следовало надавать им всем по морде, забрать сестру и ребенка и увезти с собой. Но как раз тогда Стивен с головой погрузился в собственные надуманные проблемы. Не испытывая иллюзий относительно зятя, он был раздосадован и уязвлен ее выбором и слепым, инфантильным и эгоистичным стремлением во что бы то ни стало попасть на Голгофу и решил до определенного момента не вмешиваться, чтобы она насладилась всеми последствиями этого дурацкого шага. Через пять лет она умерла от скоротечной опухоли, но понадобилось еще года два, чтобы Стивен вспомнил о существовании племянника.
Тем временем Пинки привез из Индии новую жену, она родила ему двойню – двух феноменально напоминавших его сестер пухленьких смуглых девочек, в которых он души не чаял и вечерами поочередно качал на руках, восклицая: «Смотрите, какие у нас растут англичанки!» А Коди скитался по дешевым интернатам, где делали вид, что ухаживают за детьми с задержками развития. Стивен с большим трудом разыскал его на севере Ланкашира в частной школе, разместившейся в перестроенных корпусах бывшей ткацкой фабрики. Перед тем как пойти туда, он завернул в магазин на бензозаправке прихватить жвачки и конфет, которые, конечно, вряд ли бы помогли расположить к себе незнакомого семилетнего ребенка, но, по крайней мере, обеспечили бы паузу в разговоре, чтобы собраться с мыслями, что-нибудь придумать или хотя бы поменять тему.
День был пасмурный и на удивление спокойный и благостный, какими нечасто, но иногда выдаются будни в рабочих предместьях. Было сыро, по асфальту стелились клочья тумана. Сделав всего пару шагов, Стивен с головы до ног пропитался висящей в воздухе влагой. Еще снаружи сквозь стеклянную дверь он увидел у кассы мальчика лет семи, покупающего батончики со стикером Мстителей. Топорчащаяся во все стороны куртка-«аляска», широкая и короткая, с напоминающим отрубленную голову капюшоном, торчащие дыбом волосы, наполовину седые, большие круглые очки в пластмассовой оправе, скрепленные на затылке резинкой, прозрачная бледная кожа и тонкие ноги, болтающиеся в огромных военных ботинках со щегольскими заплатами на носках. Изогнувшись, словно надломленный прутик, привставая на цыпочки, помогая себе коленом и кончиком языка, он складывал сдачу в одеревеневшее от старости портмоне, мамино или бабушкино, что, учитывая волнение, спешку и проблемы с мелкой моторикой, давалось ему нелегко, но он морщил лоб, тяжело дышал и справлялся, не надеясь на чью-либо помощь. У Стивена защемило сердце. Он толкнул дверь и, не раздумывая, спросил: «Коди?» Мальчик повернулся к нему, монеты и шоколадки посыпались на пол. Потом они вместе шли в школу. Стивен ощущал под рукой острое и хрупкое, как стеклышко, плечо. Тогда он поклялся себе сделать всё, чтобы этот ребенок был счастлив.
Выполнить клятву оказалось непросто. Вместо того чтобы безо всяких условий завещать остаток своих средств Коди, поручив исполнение своей воли людям независимым, порядочным и надежным, сестра передала их Чаттерджи-старшему, взяв с него обещание, что тот о нем позаботится. Это была такая вишенка на торте страданий. И Пинки, то ли потому, что уже прибрал их к рукам, то ли потому, что боялся потерять над ними контроль, всячески препятствовал встречам племянника и дяди, объясняя это тем, что в противном случае не гарантирует хворому сыну достойное воспитание и уход и будет чувствовать себя виноватым перед любимой покойной супругой. Решили всё, как всегда, деньги. Стивен восполнил прорехи в Кодином наследстве, доплатил солидную сумму зятю и в обмен получил подписанный-таки им отказ от родительских прав и прежде всего от обязанностей. Это обошлось западным графствам в еще один уродливо реконструированный театр. Снаружи тот превратился в длинный складской ангар, обитый синим гофрированным железом. Внутри – в подобие глубокого, как пусковая шахта, танцпола, режущего глаза вспышками стробоскопов и кричащим сочетанием черных, золотых и багрово-красных поверхностей. И еще получил установленное при входе большое сферическое зеркало как символ двусмысленности самой сути искусства. А Коди отправился в обычную частную школу, где следили, чтобы щеки у воспитанников были чистыми, пухлыми и розовыми, чтобы они хорошо ели, много играли на свежем воздухе, похрюкивая от счастья, в меру проказничали, горой стояли друг за друга и как можно чаще уезжали домой на каникулы. То есть попросту любили детей, хотя в педагогике это не принято. В результате все были удовлетворены, особенно Стивен и западные графства. Тогда-то он и купил «Мередит-хаус».
– Когда вырасту, постараюсь не становиться красавцем, – как бы между прочим сообщил Коди. Он вприпрыжку шел рядом со Стивеном, держа его за руку, грызя орехи в карамели и заглядывая в витрины попадающихся по пути магазинов – когда у него было хорошее настроение, он легко умудрялся заниматься несколькими подобными делами сразу.
– А что, есть такая опасность?
– По-моему, да, – он замер у очередной витрины, наморщил лоб и вытянул губы трубочкой.
– А что плохого быть красавцем? Красивым людям проще чего-то добиться.
– Ну, во-первых, я разочаруюсь в девочках. Я буду думать, что они интересуются мной только из-за моей внешности. А какая-нибудь хорошая и скромная, наоборот, не станет со мной дружить, потому что решит, что я много о себе воображаю. Во-вторых, я люблю мыть полы и посуду, а все будут говорить: посмотрите, какой красивый и чем занимается, неудачник. В-третьих…
– В-третьих, ты пока не красавец, но уже редкостный болтун.
– Да-а-а-а-а, – согласно протянул Коди, облизывая липкие пальцы и щурясь от удовольствия.
Несмотря на одиночество и заброшенность, маленький Коди оказался добрым, отзывчивым мальчиком с большим сердцем, которое, как электрическая лампочка, мгновенно начинало светиться от самого незначительного внимания и ласки. Ему не приходило в голову, что причина его несчастий – злая воля тех, кто должен был как следует о нем позаботиться, ближайших родственников. Он продолжал их любить просто за то, что они существуют, и все свалившиеся на него несправедливости и невзгоды переносил со стойкостью оловянного солдатика.
Поначалу Стивену большого труда стоило приучить его по утрам не застилать за собой постель, а вернувшись с прогулки, кое-как побросать вещи и сломя голову мчаться обедать, как хотя бы иногда поступают обычные дети. Коди убирал свою комнату так, словно в ней никто и не ночевал. После еды старался отнести на кухню стопку грязной посуды выше себя ростом. Возвращался оттуда с тяжелой шваброй и бился с ней, как когда-то с кошельком на бензозаправке. Словом, вел себя с методичностью маленького японского робота, оставленного на заброшенной планете. Стивен считал крайне важным избавить его от привычки сиротствовать и исподволь, но убедительно показать, что любят не за хорошие оценки, примерное поведение и постоянную готовность услужить, а просто потому что любят.
Наконец это удалось. Коди сломал самокат и от огорчения и еще потому, что Стивен отвлекал его разговорами – а Коди и сам был не прочь поболтать и в хорошем настроении сочинял всякие фантастические истории, которые, как пулемет, выдавал очередями, по три-четыре за раз, – забыл переобуться. На роскошном бежевом ковре в главном холле остались мокрые листья и комки грязи. Стивен принялся жаловаться, что, по всей видимости, ему подменили ребенка. Потом померил у него температуру и с ужасом сообщил, что из металлического, на болтах и заклепках, десятилетний племянник превратился в существо из плоти и крови. Коди от смеха катался по полу и болтал ногами так, что сбил антикварную консоль с хамидореей. Тогда Стивен заявил, что необходимо отпраздновать превращение, и вечером они поехали на ярмарку кататься на каруселях и есть мороженое. Там он с удивлением обнаружил, что многолюдная толпа, резкие крики, пронзительный смех, примитивная, громко звучащая музыка – в общем, вся эта вульгарная отвратительная суматоха, которая раньше раздражала его и вгоняла в уныние, теперь его не беспокоит, и еще немного, и он почувствует себя в ней как рыба в воде.
Хорошо, что Коди не его сын. В противном случае ему бы мешала родительская слепота, а так он может объективно оценивать состояние мальчика и находить способы его корректировки. На какое-то время Стивен возомнил себя прирожденным психологом, пока не заметил, что, когда у него портится настроение и подступает прежняя депрессия, в его руку протискивается маленькая, горячая, чуть влажная от пота ладошка и ощущение давящей на грудь пустоты и упущенной жизни проходит.
Из того, о чем болтал Коди во время прогулок, в памяти Стивена отложилась сказка о гладильщике – Коди, хихикая, называл его «утюжник», – который много-много-много работал, устал и случайно погладил дорожку перед домом. Она сделалась гладкой, прямой и широкой, всем на загляденье, даже самому гладильщику понравилось, и по ней к нему приехали долгожданные гости. Тогда он отутюжил газон, чтобы можно было валяться на солнце и готовить барбекю. Только в траве остались белые пятна, так как под утюг попали четыре белых кролика. А потом он выгладил море, которое начиналось у него за огородом. На море как раз бушевал тропический шторм. Оно затихло, к пристани причалил кораблик, и оттуда высадилась его семья. Все в больших белых шляпах. Они огляделись и сказали: «Ну вот, приплыли!» Тогда он погладил свою жизнь, и в ней всё стало ясно и просто, совсем без пятен.
И еще история о курьере, печальная, но, по мнению Коди, счастливо завершившаяся. Курьера отправили со срочным письмом в Лиссабон, а обратная оказия нашлась только с посылкой в Ванкувер. Оттуда потребовалось завезти почту в Седерчепинг, а потом пришлось лететь с документами в Блумфонтейн, завернув по дороге в Бржецлав. Так он десять лет скитался по миру, выполняя заказ за заказом, нигде не задерживаясь больше чем на один час и сорок две минуты, и никак не мог попасть домой. Другие курьеры, знакомые и незнакомые, которых он встречал по пути, чтобы его утешить, рассказывали, как там дела. Так что он оставался в курсе. Они сказали ему, что, пока он работал, у него родились дети: две девочки, два мальчика, два щенка и один попугайчик. И он пришел от этого в огромный восторг.
У Коди был светлый, пластичный, парадоксальный ум, оригинально и тонко воспринимавший явления окружающей жизни. Только потому, что он долгое время вынужден был полагаться лишь на себя и, как и всякая творческая натура, пребывал в постоянном эмоциональном перенапряжении, его с согласия родителя объявили умственно неполноценным. Это бесило Стивена, как ничто другое, поскольку жизнь часто сталкивала его с подлинными дураками, бездарными, хитрыми, завистливыми и злыми. Составляя большинство в социальной, профессиональной и культурной среде, они отлично сознавали свою ущербность и боролись за место под солнцем, подсиживая и распихивая локтями наивных и талантливых умников-одиночек, которым свойственно либо во всем сомневаться и терзать себя, либо быть о себе слишком высокого мнения и переоценивать свои силы. Общество принимало таких дураков с распростертыми объятиями. Стивен презирал его, и это чувство грызло его изнутри. От полного отчаяния его спасли деньги, обретенная благодаря ним независимость, «Мередит-хаус» с его протекающей кровлей, дымящимися каминами и грозной, как Эринния, кухаркой и Коди. Его внимание и настойчивость позволили исключить из повседневной жизни племянника всё то, что приводило его к нервным срывам и причинявшим еще больше вреда курсам последующей реабилитации. Коди на удивление благополучно окончил школу и уже отправил письмо в университет, когда Стивен предложил ему годик побездельничать и, по тонкому выражению Диккенса, «хорошенько осмотреться» – идея, безусловно, полезная для обеспеченного юного джентльмена, что бы под ней ни подразумевалось.
Отцу было всё равно, средства, завещанные его матерью, бесследно исчезли, и Стивен со спокойной душой забрал Коди к себе. Тот растроганно признался, что отдает себе отчет, насколько сложная и ответственная задача перед ним поставлена – хорошенько побездельничать – и пообещал, что сделает всё, что в его силах: к обычному рациону добавит полдник и даже постарается спать не меньше одиннадцати часов в день. Появившуюся отсрочку Стивен намеревался использовать, чтобы помочь племяннику найти занятие по душе, в котором бы тот превзошел остальных и которое сделалось бы для него своего рода броней, обеспечив ему самостоятельность и защиту. Была и еще одна проблема. Не подавая виду, Коди страдал от недостатка общения со сверстниками. А когда возникала такая возможность, целиком растворялся в жизни и интересах друзей, буквально провоцируя их взгромоздиться себе на шею. В университете могло произойти то же самое, только с еще более драматическими последствиями. Обо всем этом косвенно свидетельствовал и блог о сельской жизни, который он завел, ожидая, что Стивен посмотрит и обиняками, как это у них было принято, сообщит свое мнение, для чего и оставил лэптоп открытым.
На обложку Коди поместил селфи, где, подняв вверх большие пальцы, выпучив глаза и судорожно улыбаясь, запечатлел себя только что искупавшимся в одном из местных каналов. Подпись гласила: «Большой деревенский заплыв», хотя, учитывая, что в последние дни температура не поднималась выше нуля, картинку следовало назвать «Ударим простатитом по юношеской похоти». Серовато-белого цвета, в покрывшихся льдом больших красных трусах, с родовой отметиной семейства Чаттерджи – клочком черных волос во впадине между маленькими бледными сосками – высокий и тощий, Коди напоминал то ли просроченный суповой набор из супермаркета, то ли Человека-паука в исполнении Тома Холланда – воплощение всех несчастий мира. Счетчик внизу страницы показывал три просмотра за сутки. Стивен откинулся на спинку дивана и стал массировать затылок. В углах комнаты мягко мерцали напольные дербские вазы середины XIX века с заключенными в изящные золотые кольца сценами охоты на куропаток. Нарядно одетые егеря подавали господам ружья. Стивен втянул носом воздух, допил остатки вина, занес палец над клавишей «delete», но вместо того чтобы нажать, изменил подпись на «Хозяин обронил в реку зонтик» и, улыбаясь не менее хитро и счастливо, чем его продрогший племянник, принялся быстро набирать текст, который только что пришел ему в голову.
«Сегодня встал затемно. Вода в тазу была настолько холодной, что, пока умывался, одеревенели щеки. Перекусил воспоминаниями о вчерашнем ужине. На самом деле Юрий (Yuri), приятель из фудтрака у автобусной остановки, с вечера приготовил мне пару вкуснейших сэндвичей. В полшестого я уже был на станции и получил пакет из Швейцарии со свежевыстиранными сорочками. Не то чтобы в Лондоне их не стирают. У меня в записной книжке несколько адресов, где делают это весьма недурно. Но в Швейцарии их еще и сушат. Прямо посреди альпийских лугов, круглых, как обеденные тарелки. В результате ткань приобретает поистине молочную белизну, запах сливок, свежей травы, вольного ветра, густых туманов и струится как родниковая вода. Благодаря высокоразвитой современной логистике обходится всё это удовольствие в лишние пять – десять фунтов.
Итак, сорочки доставлены и распакованы… Напомню, что в отличие от рубашек они всегда сшиты из тонкой ткани, заправляются в брюки, застегиваются исключительно на манжеты и могут носиться только под пиджаком или пиджаком и жилетом. Сорочки из хлопка требуют смягчения при стирке. Их гладят слегка влажными, с лицевой стороны, используя максимальный нагрев утюга и среднюю мощность пара. Влажный шелк гладить нельзя, он становится жестким. Нельзя его и отпаривать. Шелковые сорочки гладят с изнанки, полностью высушенными, при низкой температуре и без использования пара. Тогда они ведут себя как шелковые. Ха-ха!
В сегодняшней посылке – сорочки из хлопка. Выстираны и высушены они идеально, без заломов и сгибов. Остается их так же идеально погладить. Если вы ждете, что сейчас я достану из печи горячие угли и начну засыпать их в утюг, вы заблуждаетесь. Хотя как-нибудь это стоит попробовать. А пока воспользуюсь электрическим с чистой и лишенной царапин подошвой. Правда, есть и секретное оружие – доставшаяся мне в наследство от прадеда рукавная колодка, то есть колодка для разглаживания рукавов. Джентльмены с тех пор несколько покрупнели, но моего хозяина сие, по счастью, почти не коснулось. К чему это говорю? К тому, что, на мой взгляд, задача настоящего камердинера – достичь идеального баланса между традициями и новаторством, индивидуальными методами и общераспространенными приемами.
Утюг прогрелся. Начинаю гладить с самых мелких деталей, только не спрашивайте, почему! Отутюжив воротничок, закрепляю его края и переключаюсь на манжеты. Это как в рисунке наметить контур и устойчивую перспективу. Затем складываю рукава и пару раз прохожу их по всей длине, избегая линии сгиба.
Большинство деталей сорочки рекомендую гладить именно по всей длине динамичными, свободными и уверенными движениями, что придает одежде стильность и выявляет ее форму. А для этого надо уметь точно и аккуратно раскладывать ткань на гладильной доске. Так же, как тщательно отутюженные кокетка и спинка – это не менее семидесяти процентов успеха, хотя они и скрыты под костюмом. Всегда уделяю им особое внимание, аккуратно прорабатываю швы, складки и талиевые выточки, и это окупается блестящим общим результатом.
Впрочем, забегаю вперед… Дважды пройдя рукава, переношу их на колодку и довожу до совершенства. Дальше глажу в следующей последовательности: кокетка, то бишь затылок и плечи, спинка и наконец полочки. Полочками называют лицевые части. Напомню, что на мужской сорочке правая полочка всегда с пуговицами. Движения утюга – сверху вниз и от пуговиц к боковым швам. На рукавах – от плеча к манжету.
В такие моменты мне представляется, что я художник. В руке у меня вместо утюга кисти, и мои мазки могут быть лизанными, едва различимыми, как в классическом парадном портрете или галантной сцене в духе рококо, или корпусными, фактурными, что более характерно для искусства модернизма и придает результатам моего труда неповторимую индивидуальность. Мне ближе второе, и, хотя в этом есть некий вызов и некоторая революционность, я, Коди Чаттерджи, уверен, что благодаря проявленному мною опытному и элегантному подходу хозяин будет доволен.
А теперь прощаюсь и предлагаю поразмышлять, на сколько пуговиц и почему застегивают выглаженную сорочку, перед тем как повесить ее в шкаф…»
На следующее утро, собираясь пройтись перед завтраком, Стивен не нашел своей охотничьей куртки, которую надевал, когда хотел показать, что собирается сделать что-то важное по хозяйству. Исчезли и все его пиджаки, старый и новый. Компьютера на столике в гостиной тоже не было. Зато кухарка, несмотря на унылую пасмурную погоду, была бодра и воинственна, словно чувствовала, что в доме что-то затевается, правда, как всегда, опаздывала с едой. Из старого крыла доносилась музыка, и Стивен, заразившийся от кухарки предвкушением радостных новостей, направился в зимний сад – связывавший жилую и хозяйственную половины одноэтажный аппендикс, крытый растрескавшейся стеклянной кровлей, с увитыми плющом стенами из темно-красного кирпича и грубыми дощатыми полами, кое-где рискованно изогнувшимися. По мере приближения он узнал мелодию. Это был старый добрый «Please, Mr. Postman», в середине тысяча девятьсот семидесятых нежно, чисто и полнозвучно записанный дуэтом «Карпентерс». «Должно быть письмо сегодня от моего далекого друга. Пожалуйста, мистер почтальон, взгляните, есть ли оно…» На полу с изысканной небрежностью были расставлены жестяные тазы, куда с крыши стекала вода и где, судя по запаху, в растворах уксуса, нашатыря и глицерина отмокали его вещи. Коди сидел на средней ступени колченогой стремянки, которая поддерживала форточку, и натирал сырым картофелем покрытый пятнами воротник. Чтобы не расчихаться, Стивен зашмыгал носом.
– Дай-ка угадаю, – начал он, засовывая руки в карманы. – Двести пятьдесят просмотров.
На Коди были тщательно отутюженные коротковатые синие брюки с едва различимыми полосками, белоснежная рубашка в редкий красный горошек, жилет благородного темно-зеленого цвета и узенький, напоминающий свежую соленую селедку галстук. Он густо смазал волосы маслом, отчего его физиономия приобрела недотепистый вид, напыщенный и услужливый одновременно.
– Тысяча вчера вечером и полторы за последние два часа, – торжественно сообщил он.
– Значит, продолжаем, – Стивен вынул руки из карманов и пару раз вяло хлопнул в ладоши. – А ты уверен, что это сработает? – поинтересовался он, указывая подбородком на тазики.
– Нет. Но я не нашел скипидара.
– Скипидар польется тебе за шиворот, если я не смогу больше это носить.
– Бр-р-р-р! – Коди поежился. Картофелина, словно кусок мыла, выскользнула у него из рук, он рванулся за ней, стремянка опрокинулась, форточка, которую она поддерживала, распахнулась, и на Коди обрушился поток дождевой воды.
Они захохотали как сумасшедшие.
Через полчаса Коди уже красовался на экране лэптопа, сухой, деловитый и важный. В глазах его плясали веселые чертики. Он осторожно вращал жестяную коробку с полустершейся надписью, которая в его обтянутых перчатками лапах деревенского увальня выглядела совсем уж старой и хрупкой. На дне ее пересыпалось какое-то белое вещество. Коди с шумом втягивал воздух и кивал, не испытывая перед камерой никакого смущения:
«Да-да, тот самый зубной порошок… Почти музейная достопримечательность. Сегодня я устроил себе день забот и для начала решил почистить столовые приборы. Для этого он мне и нужен. Порошок, а заодно и простая зубная щетка средней жесткости идеально подходят, если серебряные ложки, вилки, ножи, подстаканники и подсвечники от частого употребления или просто под воздействием времени и окружающей среды покрылись черным налетом. Обмакиваю в него щетку и тщательно обрабатываю поверхности. У вилок особого внимания требует пространство между зубцами, тут подойдет свернутая жгутом плотная полоска ткани, нечто вроде зубной нити. У подстаканников – ажурное плетение по бокам, точно иней на железе или стекле, а также внутренняя поверхность ручки и швы на дне. Труднее всего с подсвечниками. До всех их углублений и изгибов щеткой не добраться. Я использую большой палец, обтянув его фланелью. Затем промываю холодной водой и вытираю насухо. Результат налицо. Теперь несколько штрихов шерстяной тряпочкой, которую я смочил в нашатырном спирте – пяти капель достаточно. Налет окончательно удален, вилки и ножи заблестели.
Для этих же целей можно использовать соду, соль, лимонный сок, картофельный отвар и даже прокисшее молоко. Вопрос не в силе того или иного ингредиента, а в регулярном уходе, старании, тщательности и удовольствии от проделанной работы. Что до зубного порошка, то у меня есть еще один аргумент в его пользу. Это моя широкая белозубая улыбка, когда я, Коди Чаттерджи, вновь услышу, что хозяин мной доволен…»
На следующем видео Коди с засученными рукавами, в жилете и своей знаменитой рубашке в редкий ярко-красный горошек предстал у старой кухонной раковины. Он наполнил ее, тщательно закрутил большой медный кран и повернулся к зрителям. Между его пальцев неизвестно откуда возник стеклянный бокал на тонкой высокой ножке, который он принялся вращать в луче света, точно ювелир, наслаждающийся блеском драгоценного камня:
«Приступая к мытью посуды, чувствую себя дирижером, которому предстоит исполнить Штрауса или Чайковского. Как обычно, солируют в моем оркестре новая губка, резиновые перчатки и хозяйственное мыло. Аккомпанирует им холодная, и только холодная, артезианская вода. Мою тщательно и аккуратно, при необходимости используя соду и соль. Главное – не бояться замочить руки.
Потерявшие прозрачность и блеск фужеры промываю в нашатырном спирте, растворенном в дистиллированной воде: одна столовая ложка на литр. Вытираю мягким льняным полотенцем без ворсинок. Впрочем, лучше, прополоскав, бокалы просто перевернуть и поместить на специальную подставку или подвесную полку.
С делами покончено. Сквозь длинное и узкое окно под потолком в кухню – она, как ей и должно, расположена в полуподвале – неспешно струится дневной свет. Он вьется клубами, будто пыль или туман, оседает на плитки пола и растекается по углам. Негромко журчит вода, уютно гудят трубы, усиливая чувство покоя, которое так остро ощущается на кухне погруженного в послеполуденный отдых большого старинного особняка. И узкие горлышки фужеров, точно камышовые флейты, начинают moderato assai насвистывать галантный танец маленьких пастушков, сладкий, словно вкус датского марципана. Всего-то сахар, миндаль, яичный белок, мед, ваниль и лимон. А округлые винные рюмки с толстыми стенками синего стекла, будто стальные пластинки челесты, нежно, andante non troppo вызванивают танец феи Драже. Прозрачное стекло рождает чистые звуки и ясные светлые мысли, чем хозяин будет несомненно доволен…»
За спиной что-то громко звякнуло. Стивен и Коди повернулись от экрана. Кухарка принесла в гостиную чай и сладкие булочки. Заслушавшись, она вытянула шею, возвела к потолку глаза и, словно Маша, мечтающая о Щелкунчике, раскачивала подносом в такт воображаемой музыке.
Дополнением к записи о мытье посуды служили кадры, снятые холодным и ясным вечером на крыше «Мередит-хауса». Удобно усевшись по-турецки на краю ската у слухового окна, украшенного остроугольным фронтоном, Коди штопал дырки на старом твидовом пиджаке, сосредоточенно помогая себе кончиком языка:
«Я обрезал ножницами осыпавшиеся нити, сложил края по лицевой стороне так, чтобы совпал рисунок, и зашиваю с изнанки мелкими штуковочными стежками, по семь на один сантиметр…»
– Есть! – Он накрепко затянул узел, откусил остаток нити и воткнул иголку за воротник:
«Дни, полные забот, я стараюсь заканчивать на крыше. Здесь мое место силы. И еще я храню тут бутылки. Конечно, настоящий камердинер, даже если своей внушительностью и авторитетом приводит господ в трепет, должен иметь какие-либо тайные слабости. Например, быть излишне сентиментальным или чаще, чем следует, дегустировать хозяйские вина. Но я всего лишь коллекционирую старинные бутылки, которые нахожу в подвалах и на чердаках, а иногда, если мне позволяют, выкапываю в лесу, на скотном дворе или на огороде. У меня уже есть модель с троекратным ободком, которую производили у нас в 1830–50-х годах, бутылка, напоминающая толстый горшок, изготовленная на целое столетие раньше, и настоящая редкость – бутыль в форме луковицы, примерно 1685 года.
Как правило, находки покрыты засохшей плесенью и наростами грязи. И чтобы от всего этого избавиться, нужны не специальные щетки и проволока, загнутая крюком, хотя это я тоже использую, а силы природы. Пусть их как следует промоет дождь и высушит ветер. Вот здесь, на северной стороне, в тени каминных труб бутылки из плотного темного стекла с бочкообразной горловиной, куда разливали испанские и португальские портвейны и хересы, вылеживаются месяцами, приобретая благородную хрупкость и насыщенный первоначальный цвет. Внизу у подножья холма изогнувшейся змейкой поднимаются кровли деревенских коттеджей. Вечнозеленый каменный дуб на его вершине освещен закатом, словно капище древних друидов. Здесь время, точно стекло, течет медленно и незаметно…»
Коди замолчал, глядя вдаль, и над его макушкой мягким рыжим вихрем вспыхнули последние лучи заходящего солнца. Канун Нового года он встретил состоятельным человеком, обнаружив в рождественском чулке несколько миллионов новых подписчиков. Мир так велик и населен настолько густо, что, для того чтобы привлечь внимание людей, не нужно ничего необыкновенного. Наоборот, следует удивить их своей заурядностью, ненавязчиво внушив, что ты один из многих. И тогда эта небольшая цифра, несколько миллионов – небольшая по сравнению с общим числом обитателей земли – станет символом твоего успеха.
Особой популярностью блог «Хозяин мной доволен» пользовался в Америке, Румынии и Японии. Китай зарегистрировал сайт с тем же названием и наводнил рынок белыми сорочками в редкий ярко-красный горошек. Коди предложили сотрудничество производители бытовых товаров и несколько благотворительных фондов, а первым за помощью обратился отец, которого крепко ухватили за одно место Управление по налоговым и таможенным сборам Ее Величества и Vice squad. Увидев сумму на подписанном Коди чеке, старина Пинки проникся к наследнику таким уважением, что с тех пор по вечерам говорил только о нем. Коди на несколько дней съездил в Лондон, катался с двойняшками на «Колесе Миллениума», смотрел с ними и бабушкой «Короля Льва», ужинал с отцом в «Dishoom Covent Garden», и эти дни стали самыми счастливыми в его жизни.
Духи Рождества окутали деревушку зимними морозами, она съежилась, помрачнела и окончательно приобрела вид средневекового форпоста, по безлюдным улочкам которого ветер гнал колючие хлопья снега. Стивену нравился этот контраст между холодной внешней неприступностью и теплом в домах и в сердце. Рождество, как тому и положено, уместилось между непритязательным венком остролиста, будто кровью, окропленным мелкими красными ягодами, и большим оранжевым апельсином, увенчанным горящей свечой и утыканным палочками с нанизанными на них цукатами, изюмом, курагой, финиками и дольками сушеных бананов – волшебными творениями Божьими.
В пятницу утром накануне Сочельника Стивен и Коди договорились снять видео о чистке камина. Он находился в конце коридора на втором этаже, куда Стивен ни разу не забредал. Дверь оказалась закрытой, и Стивен с удивлением обнаружил, что понятия не имеет, где хранятся ключи от его собственного дома. Пришлось звать кухарку. Та позвонила двоюродной сестре, которая при прежних хозяевах служила здесь экономкой, а теперь нянчила внуков в Уэльсе, внимательно выслушала ее, скептически кривя губы и пожимая плечами, удалилась вниз и спустя минут двадцать вернулась, торжественно неся подернутую ржавчиной связку. Большая часть этого времени ушла на то, чтобы снова дозвониться сестре и сообщить ей, что ключи были вовсе не там, где она сказала.
Коди завесил камин заранее приготовленной влажной тканью, отчего тот сделался похожим на рождественский вертеп, повязал рот и нос черным шейным платком, превратившись в подобие викторианского браконьера, воинственно погрозил камину щеткой на длинной ручке и металлическим скребком и с элегантным артистизмом нырнул в прокопченное чрево, предварительно оставив на полке десятифунтовую купюру. В стране до сих пор действовал 180-летней давности закон, под угрозой штрафа в десять фунтов запрещавший лицам моложе двадцати одного года заниматься ремеслом трубочиста. А Стивен настроил камеру, уселся на край большой дубовой кровати и принялся разглядывать комнату.
Она была оклеена слегка потускневшими обоями с оттиснутыми золотом маковыми венками и лавром. Из мебели – массивный платяной шкаф благородного коричневого цвета с коньячным отливом и тонкой ручной работы бюро с множеством ящичков и зеленым сукном на столешнице, всё со скругленными углами, чтобы невозможно было удариться. Кровать занимала не меньше половины всего пространства и была установлена таким образом, что лежащий на ней мог любоваться видом из окна – фрагментом глухой стены и крыши углового корпуса и узкой полоской белесого неба. Стивену вдруг показалось, что он очутился внутри самого себя. В этот момент из-за занавеса выпрыгнул обильно припорошенный сажей Коди, поднялся сквозняк и захлопнул дверь.
Стивен вздохнул и спросил, не запомнил ли тот случайно номер кухаркиной сестры.
– Сразу нет не скажу. Но если попытаться вспомнить, то, вероятно, да, – бодро отрапортовал Коди и добросовестно наморщил лоб. – Начинался он на 763. Или на 673? Если только это не номер местного таксиста. А что?
– Отличный вопрос! Попросить бывшую экономку позвонить нынешней кухарке, чтобы та поднялась и выпустила нас отсюда. Дверь-то, как ты можешь видеть, закрыта. А номер кухарки мы уж точно не знаем. Так что в крайнем случае сойдет и таксист.
– Ага, вот как! – Коди подошел к окну, посмотрел вниз, привстав на цыпочки, потом задрал голову вверх и задумчиво кивнул: – Да, по стене точно не спуститься, – затем направился к двери и слегка ее подергал. – А те ключи, что она мне оставила, разве не подойдут? – и извлек из кармана связку.
Вскоре они уже шли по коридору.
– Внизу всё оказалось не так плохо, но наверху труба определенно чем-то забита. Придется нам лезть на крышу, – сообщил Коди.
– Тогда пойду накину тулуп Санты, а ты прицепи рога, чтобы, когда мы грохнемся на землю, это не так сильно шокировало.
– Если грохнемся. Но рога – это обалденная идея! – и он, громко хохоча и топая ногами, понесся в свою комнату.
«По крайней мере, быть собой и чувствовать себя здесь как дома я его научил, – подумал Стивен, – и в Лондоне в доме его отца, надеюсь, всё будет так же. Он ведь хочет туда уехать, только не может придумать повод».
На крыше они извлекли из дымохода молодую сову, чистенькую, пушистую и на удивление ручную. По крайней мере, она и не помышляла улететь. Ее посадили на елку в холле, она повертела головой, надулась и, засыпая, принялась часто моргать большими умными глазами, словно в подражание новогодней гирлянде.
Коди отправился в душ, а Стивен решил вернуться в комнату, чтобы попробовать разгадать ее так разволновавшую и опечалившую его загадку. Дверь вновь оказалась закрытой.
– Коди! – позвал он.
Послышались частые босые шлепки, и, придерживая на бедрах мокрое полотенце, прибежал племянник.
– Прости, совсем забыл, что ты в ванной. Но, раз уж теперь ты здесь, не отдашь мне ключи?
– Я их оставил в замочной скважине, там внутри.
По его плечам и клоку волос на груди стекало мыло.
– Хм. А может быть, как-нибудь проскользнешь?
Двумя часами позже, как всегда по пятницам, Стивен последний раз в этом году шел в деревенскую лавку. У церкви ему повстречался викарий. С красным от холода носом и слезящимися глазами, в развевающемся на ветру шарфе, троекратно обмотанном вокруг простуженного горла, тот, будто на картине Реберна, неуклюже скользил по обледеневшему тротуару. После церемонных, но искренних приветствий они обменялись мнениями о погоде, и Стивен выразил надежду, что предстоящие праздники напитают дух и укрепят тело всех, кто в этом нуждается. Викарий энергично согласился, пару раз чихнул, а затем, в своей обычной манере беспокойно озираясь по сторонам, поинтересовался, не забыл ли Стивен о вечерней репетиции и намерен ли ее посетить. Они собираются пройти гимны, которые будут исполнять на рождественской службе. Стивен ответил, что, конечно, помнит и обязательно будет. Тогда всё складывается как нельзя лучше, поскольку он, как владелец «Мередит-хауса» и в некотором роде местный, э-э-э-э, предводитель, если верно будет употребить такое слово, приглашен на заседание церковного совета, которое состоится сразу же после репетиции. Мы планируем обсудить всего лишь подготовку к рождественскому базару и еще несколько вопросов. Викарий погрустнел и задумчиво промямлил, обращаясь, скорее, к самому себе. Придется опоздать на ужин, что немного обременительно, но муж председательницы совета поклялся испечь сдобных ватрушек, что у него не слишком хорошо получается, а дамы приготовят сэндвичи и заварят чай, хотя это чревато испорченным аппетитом. Стивен хотел пошутить, что, когда половина человечества голодает, даже плохих ватрушек будет вполне достаточно, но вовремя передумал и ограничился словами благодарности и твердым кивком. Они крепко пожали друг другу руки и распрощались.
На площади его догнала серая птичка – мисс Мокрик. Она была в длинном, до пола, бежевом стеганом пуховике, отороченном облезлым мехом, таких же сапогах из искусственной замши, вязаной бежевой шапочке набекрень и напоминала миссис Санта Клаус в анабиозе. Левой рукой она взяла его за рукав и, доверительно заглянув в глаза снизу вверх, спросила, не считает ли он, что ей следует купить новый лотерейный билет. Собрав в кулак всю серьезность и чувствуя себя колониальным полковником в отставке, Стивен решительно прорычал: «Ни в коем разе! Я бы сказал, что всё, что нужно, вы уже сделали и теперь вам следует набраться терпения и готовиться пожинать плоды!» «Благодарю вас, сэр», – мечтавшая услышать именно это и не верившая, что такое возможно, потрясенно пролепетала старушка. Отдав честь, Стивен зашагал дальше, а она осталась стоять, повторяя его слова и забыв о своей левой руке, которую так и держала высоко поднятой с крепко сжатым кулаком, что выглядело довольно-таки воинственно.
Собирая в пакет купленные им продукты, Розаулин лукаво и иронично поглядывала на него, как мать смотрит на сына-тинейджера, утверждающего, что он уже взрослый. Выбив чек и отсчитав сдачу, она водрузила пакет на прилавок и с покорной почтительностью спросила: «Надеюсь, хозяин мной доволен?» Стивен от неожиданности уронил перчатки и, пока они с Розаулин их искали, успел пригласить ее как-нибудь поужинать. Она ответила «да», что с учетом скорости, с какой развивались их отношения, было равнозначно помолвке. Возвращаясь, Стивен воображал, как она впервые войдет в «Мередит-хаус» и примется над ним подтрунивать, что всё это он заработал, водворяя других в тесные бетонные коробки. Он заранее смеялся над ее шутками, и на душе у него было легко как никогда. Дело неотвратимо катилось к первому поцелую.
На столике в гостиной лежало пришедшее с вечерней почтой письмо, адресованное Коди. То, что племянник оставил конверт распечатанным, означало, что он хочет знать его мнение. Продолжая улыбаться, Стивен устроился на диване, немного подумал, как поступить – приняться за чтение или сначала выпить, – вздохнул, отхлебнул вина и развернул сложенный вдвое листок. На официальном бланке Royal Household of the United Kingdom темно-синими чернилами от руки красивым стремительным почерком было написано:
«Уважаемый мистер Чаттерджи!
С интересом следим за публикациями Вашего блога и отдаем должное чувству юмора, проявленному при выборе его заглавия.
Некоторые приемы и методы ведения домашнего хозяйства одинокого джентльмена, которые Вы используете, представляются нам по меньшей мере спорными. Однако Ваши энергия, энтузиазм и творческий подход к работе вызывают неизменную симпатию. Наиболее же ценным считаем, что Вы, как, впрочем, и Ваш хозяин, обращаетесь к традициям и тем самым способствуете сохранению того лучшего, что есть в национальной культуре.
На основании этого принято решение, что сэр Стивен будет удостоен личной аудиенции Его Высочества принца Уэльского, о чем ему будет сообщено отдельно и в соответствующей форме. Что же до Вас, то мы взяли на себя смелость предположить, что полезнее и интереснее Вам будет пройти месячную стажировку в Букингемском дворце в одном из подразделений клининговой службы Мастера Домохозяйства Ее Величества.
Программа стажировки предусматривает подготовку для начала карьеры, обучение на рабочем месте и посещение внутренних и внешних курсов, ориентированных на профессиональное развитие. Вам предстоит стать самым юным ее участником. Не хотелось бы забегать вперед, но в случае удачного ее завершения готовы рассмотреть возможность дальнейшего сотрудничества.
Обращаем Ваше внимание, что участникам стажировки, как и всем прочим служащим, предоставляются бесплатные обеды.
С наилучшими пожеланиями Etc…»
«Нежная Кобылка сейчас закрывает лавку на все рождественские каникулы», – подумал Стивен. Он не сомневался, что она забудет убрать в холодильник скоропортящиеся товары и они протухнут, а рождественские открытки так и останутся пылиться в витрине на целый год. Коди, как популярного блогера, пригласили в местный университет на презентацию календаря, так что его не будет весь вечер, только бы потом не расстроился и опять не полез прятаться на крышу. По-видимому, его болезнь заключается в том, что он слишком нормален для этого мира, но Ее Величество теперь его не оставит.
Снаружи донесся негромкий перезвон колокола, напоминавший о том, что скоро репетиция церковного хора.
Silent night! Holy night!
All is calm, all is bright…
Стивен подошел к французскому окну. Ветер утих. Воздух сделался мягче. В нем медленно плыли редкие, как ярко-красный горошек, пушистые снежинки. Где-то вдалеке раздавались едва различимые звуки рождественского хорала.
Round yon virgin mother and child!
Holy infant, so tender and mild,
Sleep in heavenly peace!
Солнце, скрытое густыми влажными облаками, едва подсвечивало деревушку у подножья холма, которая напоминала драгоценную семейную реликвию – старый выцветший гобелен. Сначала он висит в главном холле, потом его перемещают в детскую, потом в комнату прислуги, потом, чихая от пыли, скатывают в рулон и забывают на чердаке, но никогда не решатся просто так от него избавиться.
Декабрь, 2020.