Красная лампочка

Мы снимали кино. Некоторые люди наивно полагают, что для создания фильма нужно закончить ГИК, иметь в распоряжении киностудию, прочие материальные и человеческие ресурсы. Я так не думал. А потому с уверенностью и легкостью предложил Главврачу одного крупного научно-медицинского учреждения в Петербурге снять документальный фильм. Клиника готовилась к юбилею, и руководство было радо за счет многочисленных спонсоров разнообразить, так сказать, меню стандартных праздничных мероприятий.

Для понимания вопроса надо заметить, что кино я до этого еще не снимал. По большому счету, какого-то вопиющего, особо циничного авантюризма в моем поступке не было. Я твердо был уверен тогда и подтверждаю это сейчас, после съемок, что для создания добротного документального фильма главное – написать сценарий, а для этого нужно знать, о чем рассказываешь, иметь свежие идеи и организационные наклонности. То есть голый энтузиазм, усиленный стремлением заработать. Все эти компоненты у меня в какой-то степени присутствовали. Я много раз был пациентом клиники, хорошо знал людей. За фактологию не волновался. Со свежими идеями и сюжетными подходами проблем тоже не должно было быть – мой мозг фонтанировал самыми разнообразными вымыслами и измышлениями, некоторые из которых при определенных обстоятельствах можно считать здравыми.

Самым сложным было собрать съемочную группу. Не более двух человек – дал я себе слово. Да и куда больше – оператор и монтажист. Всё, что нужно делать, я им расскажу и даже покажу. Для начала позвонил своему близкому товарищу – Володе Молотову. Володя – человек тонкой душевной структуры, защищает свою уязвимость громкой и густой речью в общественных местах. Он сочиняет стихи на заказ почти любому желающему, при этом не берет денег. Читает их зычно, с выражением, подражая то Маяковскому, то Есенину, а чаще Орлуше, только без мата. Мата как предвестника скандала, а, возможно, и мордобоя, Володя не любит. В прошлом он был оператором на областном телевидении. Кроме того, он снял несколько документальных фильмов, и не только откровенно корпоративных. Фильм «Представление» по хулиганской поэме Бродского даже должен был идти на Первом канале, но в последний момент был снят по цензурным соображениям – авторы отказались убрать безобидное двустишье классика: «Был всю жизнь простым рабочим. Между прочим – все мы дрочим». Они бы убрали, стихов жалко не было, их у Бродского много всяких-разных. Жалко было в мученьях снятый видеоряд. Однако фильм без купюр прошел на Пятом питерском канале.

Володя, выслушал мою версию о минимальной съемочной группе. Приосанившись, как и полагается киномэтру, изрек:

– О чем ты говоришь? Снимать нужно минимум двумя камерами, чтобы разные планы были. Кроме того, без режиссера не обойтись, и без музыкального редактора. И это по-скромному, Миша!

Когда я договаривался с Главврачом о стоимости фильма, я и так был скромен. Раздутие штатов в мои планы не входило.

– А можно…

– Нет! Но если по-другому нельзя, то…

– Нельзя!

– То тогда можно.

Оказалось, что у Володи есть совершенно незаменимый человек-оркестр, у которого – целая студия со всей аппаратурой и оборудованием, и делает он всё один. Снимает заказные фильмы на любую тему. Причем недорого. Чтобы у меня не было сомнений, Володя сказал:

– Он трудоголик и перфекционист. И фамилия у него соответствующая – Пчелкин, Лёня. Ты его должен помнить.

Лёню я действительно помнил. Некоторое время мы даже работали вместе в Комитете. Если быть точным, то в Комитете по телевидению и радиовещанию. Я почти ежедневно встречал стремительно идущего, почти бегущего по коридорам молодого человека с магнитофонными катушками в руках. Он на ходу здоровался, улыбчиво осведомлялся: «Как дела?» – и, не дождавшись ответа, исчезал в лабиринтах здания. Лицо его одновременно выражало оптимизм, озабоченность, сосредоточенность и творческий энтузиазм. Как-то я встретил Лёню в лесу – наши дачи находились в одном поселке. Он тащил – правильнее сказать, даже с потом пёр, – два ствола (в смысле – два свежесрубленных дерева), за поясом торчал топор. «Забор строю», – на ходу пояснил Лёня. Выражение его лица было таким же, как и на работе. Оказалось, что это признаки трудоголии и перфекционизма.

Я представил Главврачу синопсис сценария. Он был крайне прост, и это единственное, что роднило его с гениальностью. Мы снимаем как можно больше людей за работой, всяких-разных – руководителей и рядовых сотрудников. Людям вообще нравится видеть себя на экране, а если в контексте коллектива, то тем самым еще и укрепляется корпоративный дух учреждения. Для внешнего же зрителя закадровый голос будет представлять структуру и достижения. Усиливаем эффект короткими интервью с культовыми личностями, которые получали помощь в клинике – разумеется, эффективную, а потому должны говорить только хорошее.

– Здорово, – выслушав мой план, сказал Главврач, склонный к новаторству и модернизму, – приступайте. Пока снимаете коллектив, я подберу великих.

Главврач был обаятельным, харизматичным человеком, его знал «весь Питер», и он всех знал, найти достойных людей не представляло для него сложности.

К съемкам в больнице уже привыкли. То телевидение отлавливает какую-нибудь «звезду», проходящую курс реабилитации, то главврач интервью дает, то снимают больничные эпизоды детективных сериалов, в больнице делали и серьезные научные фильмы. Пока мы снимали общие планы, на нашу скромную группу никто не обращал особого внимания. Кроме двух камер, одна из которых лежала в сумке, мы ничем не напоминали понтовитых телевизионщиков или киношников. Мы даже прибыли не на гримвагене, а на моем скромном автомобиле, который оставили поодаль, совершенно не перегородив проход людям.

На второй день мы стали снимать коллектив. И тут нашу группу заметили. Выглядело это примерно так. По коридору стремительно шли три человека: Лёня, обвешанный какими-то проводами и приборами, на ходу изучающий их показатели; Володя с увесистой камерой на плече и штативом в руке; и я с большим красивым блокнотом. Сверяясь с записями, я останавливал группу у той или иной двери, отрывисто командовал: «Снимаем!». Вова ногой открывал дверь, и группа врывалась в кабинет. Это по случайности могла оказаться гинекологическая процедурная или прозекторская. Нас это не смущало. Мы как-то буквально восприняли объявление Главврача на рабочем совещании: «Эти дни у нас будет работать съемочная группа, просьба ко всем – не препятствовать и даже содействовать».

Ворвавшись в помещение, Лёня забирал у Володи камеру (он никому, кроме себя, не доверял процесс, да и Володе так было легче – в некоторых кабинетах, не выдержав голого натурализма, он терял сознание), снимал присутствующих по-всякому – фронтально, снизу, сбоку. Лёня готов был и на пол лечь, но я гнал группу вперед, в следующий кабинет. По моему плану мы должны были снять 90 процентов коллектива, включая шоферов и уборщиц, а это около полутора тысяч человек. Предполагалось, что потом Главврач расскажет, кто есть кто, и я структурирую всё в тексте. В день мы охватывали по 50–60 человек, а если попадали на совещание, то и по 100–120. Между собой мы их называли «лицами», а когда перевалило за 500, то и «головами». Свой цинизм оправдывали тем, что среди них ведь и вправду были головы, да еще какие – светила российского, а то и международного масштаба.

Теперь нашу группу уже знала вся клиника. Часть людей, завидев нас, предусмотрительно запирались в кабинетах. Говорили, что двое крупных ученых даже взяли больничные. Но большинство принимали радушно: снисходительно, однако подробно и с увлечением рассказывали о своей работе. В диагностических отделениях нам даже предлагали проверить организм на новейшем оборудовании. Я, будучи профессиональным пациентом, соглашался.

По вечерам в гостиничном номере мы проводили планерку, не без виски, естественно. Всё заканчивалось стандартно. Лёня, выпив четко отчерченную им самим дозу, каждый раз разную, ложился читать книгу.

– Что читаешь, Лёня? – спрашивал Вова, не собиравшийся останавливаться.

Лёня посмотрел на обложку:

– Айтматова.

– Чингиза – да?

– Да.

Володе становилось скучно, тем более что книг у Лёни было всего две – Чингиз Айтматов и «История российского флота». Он переключался на меня. Громко сообщив последние новости в стране и мире, рассказывал какую-нибудь историю из своего телевизионно-киношного прошлого, сводившуюся, как правило, к потере по пьянке отснятого материала, камеры или боевого товарища. Однако самый конец всегда был оптимистический: потери возвращались. В этот раз, выпив больше обычного, Володя рассказал притчу о красной лампочке. Он говорил долго и витиевато, но смысл в том, что красная лампочка на камере – это не только индикатор ее рабочего состояния, но и поведения людей.

– До съемок человек один, когда зажигается красная лампочка, становится другим. Это касается в первую очередь знаменитостей. На камеру говорят то, что надо, – вежливо и корректно, а до этого выпендриваются, как могут, смотрят сквозь тебя как на пустое место, – вещал Володя. – Вот начнем великих снимать – сам увидишь.

Наутро как раз звонит Главврач, диктует фамилии и телефоны совершенно культовых людей.

– Смотрите не напортачьте, я вашего брата знаю. Второй раз их не запишешь. Особенно с Алисой Бруновной будьте внимательны, я ее еле уговорил, она по жизни вообще-то такой фигней не занимается, для меня сделала исключение, – напутствовал Главврач.

– Обижаешь, начальник!

– Ну-ну.

Да-а-а, список солидный: Бард-Патриот, Спортивный Комментатор, Академик-Лауреат самой престижной в мире премии по физике, еще один Академик – недавно рассекреченный оборонщик – и Алиса Фрейндлих. Ну вот и посмотрим, как там у них с красной лампочкой.

Доступней всех оказался рассекреченный Академик. Он уже на следующий день сам приехал в кабинет Главврача. Внешне это был крепкий, кряжистый дедок совершенно не академического вида. Хозяин кабинета заблаговременно уехал, оставив в нашем распоряжении комнату отдыха с набором очень приличных напитков.

Представившись сам, Академик спросил, как зовут нас, причем настаивал, чтобы мы назвали отчества.

– Ну-у-с, приступим? – спросил он, потирая руки.

Я подобрался: Академик требовал академического подхода – вон какой собранный, подтянутый, сразу к делу. Выкинув все слова-паразиты, присутствующие в моем лексиконе, четко, как на докладе в армии, изложил суть вопроса.

– Это всё понятно, это я скажу. Но начать нужно с другого – у Главврача всегда очень хорошие напитки, – возразил Академик, с подозрением посмотрев на меня – настоящий ли киношник?

Мы выпили по одной. Академик нирванно потянулся, потом сказал:

– Ну, включайте вашу шарманку.

Он говорил ровно, долго и умно. Нам даже так и не надо было. По завершении предложил выпить еще по одной. Выпили. Вова затеял было разговор о сравнении ядерного потенциала России и США, но Академик перебил его:

– Владимир Иванович, читайте Интернет.

Попрощался со всеми за руку, произнеся имя и отчество каждого из нас. И ушел.

– Ну, и где твое правило «красной лампочки»? – спросил я Вову.

– Хороший человек на лампочку не реагирует!

Встречи с другими великими запечатлелись не столь ярко, что ни в коем случае не умаляет их величия. Академик-Лауреат оторвал глаза от компьютера минут через пять после нашего прихода, неприветливо посмотрел на нас – мол, кто такие, чего пришли. Узнав, что он должен сказать на камеру несколько добрых слов о Клинике, хмыкнул. Но пояснил, что, мол, больница, в принципе, неплохая, даже очень хорошая, но по сравнению с заграницей – ничто. Потом полез в стол, нашел там коробку какого-то лекарства. Не без гордости сказал, что это ему ученики из Германии прислали. Странно это было слышать от члена фракции КПРФ. Когда зажглась красная лампочка, Академик-Лауреат сделал очень милое, доброе лицо и наговорил кучу хороших слов о Клинике и ее Главвраче.

Володя торжествовал: «Вот видишь – правило «красной лампочки» работает! А на Барде-Патриоте снова не сработало. Он принял нас в гримерке между первым и вторым концертом. «У нас строго пятнадцать минут», – сказал он своим раскатистым баритоном, знакомым каждому россиянину. При этом он постукал по циферблату очень дорогих часов, но без бриллиантов. Не вышел из сценического образа ни на йоту. Был органично сдержан и до лампочки, и с лампочкой. Говорил, похоже, искренне, он хорошо знал Главврача еще со времен учебы в мединституте.

За два дня мы отсняли всех, кроме Фрейндлих. Она была очень занята и назначила встречу примерно через неделю. Ровно через неделю звонят из БДТ – приезжайте послезавтра, Алиса Бруновна ждет вас в 12 часов, у нее будет не более получаса. И мы поехали. На этот раз группа была в усеченном составе – Лёня отбыл на давно запланированные съемки фильма о ферме по разведению дождевых червей в Тверской области.

В поезде я размышлял. Что для меня значит Алиса Фрейндлих? Так ли много, как для Главврача? Похоже, что нет. Конечно, я осознавал, что она Большая Актриса, может быть, даже Самая Большая из ныне здравствующих, но ничего не ёкало по мере приближения к театру. О чем, собственно, я? У меня задача, чтобы она две минуты наговорила хороших слов о Клинике, она согласна. Что еще надо? Главное, чтобы Вова не подвел.

– Вова, ты, вообще-то, давно не снимал? Не разучился?

– Ну ты даешь!!! Как ты можешь мне такое говорить?! – Вова любил и умел обижаться. – Да, я регулярно для души снимаю. Когда виски не торкает, беру камеру и иду в леса, в поля…

На служебном входе нас встретила помощник худрука, представившаяся Ириной. Изысканность читалась в ней сразу. Вот, думаю, что значит БДТ – помощницы на народных артисток тянут. Я тогда еще не знал, что Ирина в театральном мире – человек значимый, поболее иных народных артисток. Помощницей она, собственно, была еще у Товстоногова. Ирина сообщила, что Алиса Бруновна задерживается на неопределенное время. Но! В порядке, так сказать, моральной компенсации ждать, да и снимать, мы ее будем в кабинете Товстоногова. Театр начинался для нас отнюдь не с вешалки.

В кабинете даже я, не театрал, проникся. Лица с афиш на стенах словно ожили. Витал какой-то строгий, но не злой дух. Что-то изменилось у меня внутри. Я подумал, что здесь я бы не смог выражаться матом, хотя, скорее всего, эти стены слышали неформальную лексику в художественном исполнении. Мы сидели в тех же креслах, причем развалившись, в которых сидели, но, скорее всего, менее фривольно, самые Великие Артисты.

Я уже подумывал о перемещении в кресло Самого, но постоянно входила Ирина – в очередной раз сообщить о скором приходе Алисы Бруновны, заодно рассказывала театральные байки, при этом не затасканные, а фирменные, так сказать, исключительно бэдэтэвские. И вообще она проявляла расположенность. Мне были гарантированы билеты и даже пригласительные на любой спектакль. Ирина удивлялась, почему я до сих пор живу в заштатном дальнем пригороде Москвы, а не в Питере, я был бы здесь востребован. Я повелся и уже поплыл в тумане грез… Но тут вошла Алиса Бруновна.

Что запомнилось? Алиса Бруновна оказалась миниатюрной и изящной, совсем не похожей, например, на Людмилу Прокофьевну из «Служебного романа». Очень внимательные красивые глаза, смотрит собеседнику в лицо. Полное отсутствие фанаберии. Вообще! Даже никакой защитной настороженности не было соответственно ситуации – какие-то люди с улицы непонятно чего хотят. Совершенно естественный человек, тем самым очень обаятельный, без актерских примочек. Как-то по-простому попросила: «Я понимаю, что должна клинику с юбилеем поздравить. Я много про нее хорошего слышала, но сама не была – бог миловал. Вы мне помогите, дайте экскурс, что ли».

Она внимательно меня слушала. Когда начала говорить на камеру, нашла точные и добрые слова, без пафоса, со смыслом. Я слушал ее и ловил себя на мысли, как мало таких людей, какое счастье с ней рядом находиться.

Счастье было недолгим. Алиса Бруновна продолжала еще говорить, когда Володя, обычно розовощекий, а тут побледневший, подошел ко мне и зашептал на ухо заикающимся голосом:

– Семёныч, кердык за-за-за-писи!

– Ка-ка-как это?!

– Я микрофон к камере не подсоединил.

Молниеносно для меня стал понятен смысл слов, когда говорят про организм: что-то там такое опустилось, куда-то ушло, сжалось и заиграло. Всё это произошло со мной. Но длилось лишь мгновение, органы вернулись на место. Даже речевой аппарат. Он независимо от мозга произнес:

– Алиса Бруновна, вы могли бы повторить последние две-три фразы?

С ее лица сошла улыбка, выражение лица стало настороженным. Ну, думаю, вот она – красная лампочка – когда зажглась. Очень серьезным голосом, но не без иронии Алиса Бруновна спросила:

– Объясните мне, Михаил, почему я должна повторять – я что-то не то сказала?

Мой язык всё еще не контролировался мозгом:

– Конечно же, всё то, всё очень хорошо! Но оператор Владимир так волновался, что на последних минутах выдернул провод микрофона.

Оператор Владимир, вжавшийся в камеру, сделал шаг вперед и поклонился. И, кажется, даже пытался сделать книксен, но ноги не слушались. Фрейндлих улыбнулась и поговорила на камеру еще минут пять.

Потом мы все вместе курили в приемной товстоноговского кабинета. Алиса Бруновна даже давала мне прикурить. Вова момент запечатлел на телефон, но, естественно, впоследствии файлы стерлись…

Две недели мы монтировали и писали текст. Время от времени позванивал Главврач. Интересовался, как идут дела, каждый раз отдельно осведомляясь о Фрейндлих. Мы, проникшись его озабоченностью, несколько раз просмотрели «исходник» на мониторе камеры – всё хорошо.

Дело уже шло к окончанию, монтировалась завершающая часть – та, где поздравляют Великие. Вдруг посреди ночи звонит Лёня и спокойным голосом констатирует: звук у Фрейндлих бракованный, микрофонный разъем на камере искрит, трещит, монтировать нельзя.

– Но мы же десять раз проверяли!

– Мы на мониторе камеры, там брак не заметен, а на магнитофоне – в полный рост.

– Что можно сделать?

– Завтра еду в Останкино, там корректирующая аппаратура есть. Позвоню.

И он позвонил. Вместе с Лёниным звонком рухнули мои надежды стать питерским театралом. Я восхищаюсь помощником худрука Ириной: она стоически приняла удар, в нашем кратком телефонном разговоре она не употребила слов, достойных ситуации. А она их явно знала. Вот что значит интеллигентный человек!

А Главврач употребил, хотя тоже интеллигентный человек. Но кино принял. Со временем оно даже всем понравилось.