Наваждение
Волк лежал, положив голову на вытянутые перед собой лапы и коротко, затравленно дышал. На длину лапы от волка в лужице крови паровал кусок мяса, но пища не приваживала волчьего взгляда, в черных, чадных глазах стыла непросветная ненависть. Волк гордо, зло издыхал.
«Да-а, вот это сила! – думал Иван, глядя на зверя. – Мне бы волчью силу. И зубы…»
Пьяный, он долго еще стоял подле клетки; хмель выходил, и его ломало. Потом вспомнил о завалявшейся у него в кармане мелочишке, нащупал деньги среди махорочного крошева. Не доставая монет, прикинул: на стакан красного хватит. И воспрянувший, оживший, поспешно вышел из зоопарка.
Назавтра он снова торчал у клетки. Волк лежал в той же позе: голова на лапах, поджарые, с проступающими ребрами бока часто вздымаются, в задымленных глазах неразвидневшаяся стынет ненависть. Мясо подле волка завременело, над куском с отвратным жужжанием носятся иссиня-угольные мухи.
«Мне бы волчью силу. И зубы…» – вновь позавидовал Иван зверю.
Теперь каждодневно бывал он в зоопарке. Встанет супротив клетки, изрядно набузовавшись. Уставится очумело в стылые волчьи глаза – в них, как в дыму пожара, волнуется тревожная листва покачивающихся над клетками деревьев. И, едва держась на ногах, долдонит:
– Мне бы волчью силу. И зубы…
На заводе, где работал Иван слесарем по штампам, его не раз предупреждали: не бросишь пить – уволим. Пить он не бросил, и его уволили. По статье тридцать третьей КЗОТ, за систематическое пьянство. Когда получал в отделе кадров трудовую книжку с пропащей той статьей, ему было как-то на все плевать.
Устраиваться на другую работу Иван не пытался. И пробавлялся шабашками. Руки у него были жилистые, тяжелого труда не чурались. Вагоны с углем разгружал на железнодорожной станции, баржи с цементом в речном порту. Южным людям на колхозном рынке ящики с яблоками помогал ворочать. Три-четыре часа поупирался, глядишь, на выпивон и корячится, да еще с прицепом, то есть с добавкой. Или, как это еще в бражной компании называется, с догонкой, с подмолодкой и т. д.
А на большее Иван и не зарился. И вроде привыкать начал к непутевой своей житухе. Даже язык случайных его артельщиков, таких же забулдыг, как и он, стал прилипать к нему. Когда во время перекура, довольные, развалясь на горячем от солнца угле или на мешках с цементом, смолили они не торопясь самосадик и калякали о преимуществах шабашной своей работенки перед заводской: «Ни подоходных, ни алиментов с тебя не дерут. Что урвал – все твое».
Было в их языке, полублатном, полудеревенском, что-то злое, кусачее, чего позарез не хватало Ивану.
Обитал он в квартире на две семьи. В комнате о четырех стенах. Один как перст. Жена от него ушла, когда пьяницей он еще не был. Граммушечки в рот не брал. Как говорят, был самостоятельным. А вот не по нраву пришелся бабе.
«Не в моем ты характере, Иван, – не раз признавалась ему она с какой-то коробящей откровенностью. – И бугай ты двужильный. И работать можешь. Но беззубый, как телок. А я таких мужиков не люблю. У меня первый муж зубастый был. Зато и мне зубки вставил». Она золотозубо щерилась.
Уходила не винясь. Разверзнув гардероб, взяла узлы сноровисто, кулаком утрамбовывая тряпки…
Первого муженька ее, того самого, зубастого, на десятку в тюрьму упекли: завбазой был, какие-то нечистые дела проворачивал. Что награбастал у государства – под метлу судом отобрали. Взял ее Иван, можно сказать, в чем мама родила. Все богатство было разве что неохватная задница да вставные золотые зубы. Вкалывал как вол. За двоих. Она только по магазинам прохлаждалась да лясы у подружек точила.
А что в узлы набивает, не интересовало нисколько. Сидел как пень, тупо взирая на деловитую ее суету. Ни о чем, кажется, не думал. И только потом, когда стал спускать оставшиеся вещички на водку, дошло – ободрала она его как липку.
Но не тряпки смутили Ивана, тряпки дело наживное. Запали в душу слова, которыми обласкала она его напоследок за все хорошее: «Ни одна толковая баба с тобой жить не будет, Иван. Разве только тертая-перетертая. И век ты будешь носить ношеное. Любить брошеное».
И уже сидя в кузове машины высоко на узлах, как базарная торговка на возу с мешками, прогорланила луженой своей глоткой: «Телок ты беззубый! Съедят тебя и косточек не выплюнут!»
Первое время после ее ухода Иван крепился еще, духом не сдавал. «Не съедят, – взбадривал себя в тяжкую минуту, – моя работа не из сладких». И продолжал вкалывать – не из-за денег уже, а просто из природной потребности здорового человека работать в полную силу. Но то, что раньше как-то не замечалось, бесследно исчезло в доверчивой доброте его, теперь, после обидных слов жены, виделось с ревнивой остротой. И получалось так, что вроде она, жена-то его бывшая, и права.
Осенила, например, Ивана дельная задумка: усовершенствовать штамп на большом прессе в цехе второй обработки деталей. В десять раз повышалась производительность труда. Поделился этой мыслью с одним инженеришком из КБ. А тот и протащил ее через БРИЗ как свое собственное рацпредложение. Триста пятьдесят рубликов – что с куста сорвал. Да еще в заводскую многотиражку угодил: изобретатель, технически мыслящий молодой специалист.
А обыденную взять его работу, слесарную: самые что ни на есть невыгодные наряд-задания, трудоемкие, но малооплачиваемые, кому подсовывают? Ему, Ивану. А почему Ивану? А потому как он грызться с мастерами не умеет. Зубов нет у него! Зубов!
И мало-помалу начала в нем скапливаться боль, жалость к самому себе. К своей недоделанности. И он потянулся к рюмке.
Соседи Ивана жизнью человека за стеной не интересовались: не ворует ли, не хулиганит? А то, что пьет, так кто сейчас на хлеб мажет, рассуждали. Судим Иван не был, жалоб на него в милицию не поступало, а потому не докучал ему и участковый уполномоченный. И варился Иван в собственном соку. Было время, книжки почитывал, спортом увлекался. А женился, и книжки, и спорт – все из головы повылетело. Как врубился в работу со сверхурочными, чтобы привыкшая к балованной жизни женушка себя материально ущемленной не чувствовала, так не до чтения и всяких там игрушек было. Если вырвется раз в десятидневку на стадион, глянет вечерком после полутора смен одним глазком в газету – считай, повезло. А запил – и вообще все позабросил. Ничто не занимало его, кроме водки.
… И вот волк.
«Мне бы волчью силу. И зубы…» – пьяный, завидовал Иван зверю.
Восхищению Иванову не было уема. «Вы в зоопарке были? Волка там видели? – приставал он в какой-нибудь забегаловке к соседу по столику. – Сходите, сходите. Клетка направо от старого входа. Сила!»
Не убавилось его энтузиазма и тогда, когда увидел: волк ест. Наоборот, он узрел в этом какую-то первобытную волчью хитрость, цель. И почему-то, недобро радуясь, ждал от волка чего-то разрушительного, неслыханного.
Теперь, когда волк ел, нередко притаскивался Иван в зоопарк с гостинцем. Подшабашит удачно, купит в мясном магазине лакомый кусочек на белой, как сахар, кости. В целлофановом пакете пронесет под пиджаком в зоопарк. Выберет момент – у клетки нет зевак. И швырнет волку.
Однажды неплохо подзаработал Иван. На рынке, у южных людей. Правда, весь день пришлось промантулить. Но зато и деньгами не обидели. И какой-то виноградной дрянью из кожаного мешка досыта напоили.
В зоопарк Иван приперся уже поздно. Где-то в дальних аллеях служитель колокольцем возвещал о закрытии. У клеток никого не было. Иван достал из-под пиджака целлофановый пакет. Швырнул волку шмат мяса.
– Волка подкармливаете? – услыхал вдруг сзади этакий насмешливый голосок. Иван круто развернулся. На дорожке, усыпанной молотым кирпичом, стоял седенький старичок. В долгополом, довоенного габардина макинтоше. Без головного убора. С палочкой. Задиристо улыбался. Ветерок шевелил его жиденькие, как у младенца, белоснежные волосики.
– А может, у него душа человечья! – зло огрызнулся Иван, взбешенный, что его застали за потаенным занятием.
– Человечья в волчьей шкуре не уживет, – сказал старичок, и опять с какой-то подковыркой. – Зато волчья в человечьей шкуре живет вольготно! – взъяровал Иван.
– Но вы же не среди волков живете?
– А среди кого? Среди кого?! Кто тащит из-под прилавка? С черного хода? Готов обобрать тебя, облупить, облапошить! Локтем оттолкнуть! Коленом поддать! Это что, люди? Волки! Съедят и косточек не выплюнут!
– Ну а кто выпекает хлеб у жарких печей, провел к вам в дом тепло, свет? Это что, тоже волки? – спросил старичок, видимо, ничуточки не обескураженный неистовым напором.
Иван молчал, насупленно глядя на старую перечницу.
– Мне кажется, вы просто заблудились. Жизнь не волки определяют. И даже в человечьей шкуре судьба у них все равно волчья.
Старичок едва приметно откланялся и неторопливо так потопал по дорожке к выходу. Приостановился, держа палочку на шаг впереди себя, вполоборота повернулся к Ивану:
– А волков подкармливать не стоит. Драться надо с ними. Драться.
Как-то с утра и до самого вечера пробегал Иван по городу в поисках шабашки. И хоть шаром покати. Ни вагонов на станции, ни барж в порту. Сунулся на рынок, там шурует незнакомая бражка. Рефрижераторы с фруктами разгружают, машины. Работа денежная. Лишний – не подступись. Полезешь на рожон – морду набьют. У них не заржавеет. А выпить хочется – сладу нет. И решил Иван махнуть последний пиджак со своего плеча. Пригляделся у пивного ларька к парню, на вид разбитному – такого не стыдно вроде. Подошел. Предложил.
– Что тебе за эту дерюгу? – шалым глазом покосил на пиджак парень.
– Бутылку дашь – бери, – смутился-таки Иван.
Парень медленно допил пиво, хлопнул Ивана по плечу:
– Носи сам, кореш. На кой черт мне твоя жилетка. Я тебя дарма в умат накачаю.
В пивном ларьке спиртным не торговали. Они толкнулись в большой продовольственный магазин.
– На-ка пробей это вон у той смазливой птички, – косой челкой парень тряхнул в сторону кассирши, ссыпая Ивану в ладонь какие-то медяки, только-только на спички. «На что же тут пить?» – убито подумал Иван. Ничего не понимая, занял очередь в кассу.
Парень взял у Ивана чек. Они вышли из магазина. В каком-то безлюдном подъезде парень скинул с ноги ботинок. Извлек из оборудованного в каблуке тайничка лезвие бритвы, грифель простого карандаша, огрызок восковой свечки. Аккуратненько так, не повредив бумаги, лезвием убрал с чека два крестика слева от выбитой суммы. Грифелем два таких же крестика подрисовал справа. Легонько прикрыл все шероховатости воском, растер его ногтем. Протянул чек Ивану:
– На, топай. Отоваривай. Да не бойся. Все сделано как в аптеке.
Продавщица мельком взглянула на чек. Поставила на прилавок перед Иваном четыре бутылки водки.
Парень поджидал Ивана за углом.
– Вот так, учись жить, кореш. А не шмотки со своего плеча загонять, – озорно осклабился, принимая от Ивана коротко перезванивающиеся бутылки, пряча их у себя за пазухой.
Они пили водку на задах каких-то затаренных складов. Всюду громоздились рассохшиеся бочки из-под кильки с раскатившимися в разные стороны ветхими обручами, ящики без крышек, прелые от дождя и солнца картонные коробки, остро посверкивало битое стекло. И над всем этим с противным жужжанием вились мириады иссиня-угольных мух.
Стаканом они разжились еще по пути: парень прихватил его у автомата, торгующего водой. А закуски было хоть отбавляй: со стенок бочек наскребли ржавой засохшей кильки – зажевать, лаврового листа – занюхать. И была она, закуска эта, лучше всяких там разносолов.
– Главное в жизни – иметь зубы. Будешь зубастым – горб не наживешь, – зело уж знакомо наставлял его парень. Сам он до водки был, видимо, не жаден, чаще потчевал напарника. А Иван хлестал безотказно, занюхивая лавровым листиком. Он выдул уже бутылки две (без малого свою долю от четырех). А парень подливал и подливал:
– Надо уметь вовремя ухватить кусок послаще. Ты приглядись к тем, кто живет лучше Яшки Косого. У всех зубы. Сплошняком идут. Щелки не видать. Съедят и косточек не выплюнут.
Иван подсовывал к ноздрям ломкий листик…
Вдруг собутыльник его вскочил, лягнув ящик, на котором сидел. Отряхнулся, как-то странно хлопая ушами. Точно вылезший из воды зверь. Защелкал зубами.
С трудом удерживая на плечах пьяный свой шарабан, Иван окосевше взнял зенки: стоя на задних лапах, с черными, чадными глазищами и арбузной пастью над ним жутко хохотал волк.
Волк лапой схватил Ивана за шиворот, встряхнув, утвердил на ногах. Пьяному затолкал во внутренний карман пиджака оставшуюся пол-литровку. Порывшись в своей дремучей шкуре, дергающейся, как от укусов, протянул в когтях Ивану скомканную десятирублевую бумажку. Желтые, в ободке накипевшей пены оскалил зубы:
– А вот тебе мой должок за мясо, кореш…
Очнулся Иван в вытрезвителе – впервые за все время своего запоя.
– Хорош гусь, – сказал дежурный старшина, возвращая Ивану его одежки: пиджак, брюки, рубаху, по вещи доставая все это из громоздкого шкафа, недружелюбно швыряя хозяину. Голый, Иван переминался посреди комнаты с зарешеченным оконцем, ловил свое барахлишко.
– Вчера чуть тепленького привезли. И еще бутылка в кармане была. На что только пьешь? Пять месяцев ведь нигде уже не работаешь, – старшина, как зайчонка за уши, выудил из стола связанный узелком Иванов носовой платок; в нем были собраны ключи от квартиры, трудовая книжка со злосчастной тридцать третьей статьей, трамвайный билет столетней давности, когда Иван платил еще за проезд, скомканная десятирублевая бумажка.
– А деньги-то, деньги-то какие! – воскликнул старшина, бережливо разглаживая купюру. – Точно их жевал кто. Нет, так к трудовым рублям не относятся… Смотри, голубчик, – старшина предупреждающе потряс указательным пальцем, – от твоей пьянки до тюрьмы, – он мотнул на зарешеченное оконце,– расстояние ох какое махонькое!
В каком-то журнале или книге – черт знает, как называется тот гроссбух! – расписался Иван, что водку, изъятую у него при доставке в медицинский вытрезвитель – пол-литра, уничтожили при свидетелях в соответствии с законом как зло чрезвычайное. А деньги – десять рублей – пошли на уплату за ночлег и услуги в этом премилом заведеньице, да и то оказавшись лишь половиной нужной суммы. Так что еще червонец с Ивана причитался, и уплатить его надо было в десятидневный срок.
Вышел из вытрезвителя – черепок раскалывался, хоть криком кричи.
Подался на рынок: может, у генацвале найдется какая работенка. Не дадут бедолаге погибнуть. Нальют для заправки стаканчик своей виноградной дряни – встряхнуться. В такую засуху и она бы за милую душу пошла.
Но на рынке опять ждала его невезуха: понедельник – день не базарный, торговля у южных людей не ладилась. И в подсобных они не нуждались.
Не улыбнулось ему счастье и на станции. И в речном порту.
А в горле точно наждачная бумага к нёбу поналипла. Вспомнил вчерашнего парня, наваждение с волком. Подумал: «Привидится же чушь такая».
И вроде цели не имея, а как-то само по себе, мыкаясь туда-сюда, притащился Иван, изнемогающий от хмельной жажды, к тому же пивному ларьку. Но парня у ларька не было. Какие-то работяги не спеша потягивали янтарное пиво, имея на стойке про запас еще по кружке; запускали пальцы в солонку. Иван сглотнул сухой комок.
Не нашел он парня и в окрестных забегаловках. «А почему бы мне самому не попробовать эту штучку с чеком. Премудрость-то ведь не ахти какая?» – соблазнительная ворохнулась мыслишка. И забарахталась, забарахталась, как в тенетцах.
Около часа, наверное, ушло у Ивана на добывание материальной части: лезвия, грифеля, огрызка восковой свечи. С мелочишкой получилось чуток посложнее, но решил и этот вопрос: отыскал пустую посудину и сдал за двадцать копеек в приемный пункт.
В знакомый магазин пойти Иван не посмел. Облюбовал другой – тоже многолюдный, с множеством отделов, касс.
И уже выбил чек. И перенес крестики. И шероховатости воском загладил. Словом, сделал все как в аптеке. Топай, отоваривайся. И пей – не хочу. Как вдруг почувствовал, медленно загораясь от какого-то нутряного, с иголочками по коже, жара – не сможет глядеть продавщице в глаза. А если та еще спросит: что вам, молодой человек? Язык не повернется выговорить: четыре бутылки водки. И будет стоять как пристукнутый у прилавка, пока девушка повнимательнее не посмотрит на чек… И тогда его со всех сторон, как вора, обступит толпа, и он провалится сквозь землю…
Вчера все вышло у него легко, ему казалось, он вовлечен в какую-то забавную, безобидную игру. Но сегодня-то, сегодня-то… он все сделал своими руками…
И кружил, кружил Иван вокруг магазина с подделанным чеком в кармане.
«Телок беззубый! – мордовал он себя нещадно, – съедят тебя и косточки не выплюнут!»
И перемочь-то не мог самую малость, ничего. И вдруг как отдушину нашел. Поймал подходящего по возрасту сопляка. Всучил ему чек с обещанием отблагодарить. Подтолкнул к магазину. И тут вновь окатил его нутряной жар с иголочками по коже…
Он рванулся за сопляком, догнал того уже на ступеньках магазина. Вырвал чек. Выругал сопляка на чем свет стоит. Чуть было не отвесил бедняге по шее ни за что ни про что. Ворвался с чеком в магазин. И, силясь распалить в себе еще пуще постыдную ту злобу к мальчишке, сцепился у самого прилавка с какой-то теткой из-за очереди: мол, вы бездельники, ничего с вами не случится, если лишние пять минут здесь языками проляскаете. А он, шофер, у него машина с грузом простаивает – напирал он на тетку и на всех, кто ее поддерживал…
Сграбастал отпущенные ему четыре бутылки водки. Опрометью выскочил на улицу. Уф!
Одну пол-литровку он высадил сразу же в какой-то подворотне. Раскрутил водку винтом. Запрокинул затылок. Только кадык два раза дернулся да жадно застукали о горлышко зубы. Сплюнул смачно, занюхал натянутым на ладонь рукавом пиджака. И разом полегчало на душе. Как рукой сняло всякое там рассусоливание, сюсюканье. Схлынул жгучий нутряной жар. А большее, пожалуй, благо, которое и дала ему водка, – исчезло, сгинуло ощущение какой-то своей недоделанности, незащищенности перед волчьей силой, перед зубастыми…
Вторую бутылку Иван продал.
На вырученные деньги купил волку мяса. Отправился в зоопарк. Стал у клетки. Выбрал момент. Швырнул кусок за решетку. И пользуясь, что поблизости нет никого, вслух похвалялся перед зверем, как он, Иван, хитро сегодня урвал себе на похмелку. И на какие такие средства фартовые принес ему, волку, угощеньице.
Волк рвал мясо, лапой с вогнутыми внутрь когтями придавив кусок на сахарной кости, и, казалось, заговорщически подмигивал Ивану шалым глазом: мол, так и надо жить, кореш. А не шмотки со своего плеча загонять…
Две бутылки у Ивана еще оставались. Они весомо оттягивали внутренние карманы пиджака. Радостно булькали.
Хмеля особого Иван не ощущал. Так, приятный пьяный угарчик. Сейчас в самый раз подмолодиться, добавить.
На придержанную на всякий случай при покупке мяса рублевку Иван взял дешевенькой закуски: развесной кильки пряного посола, огурцов, буханку черного хлеба. Набрал целый куль. И решил кутнуть не где-то за углом, а у себя дома. По-человечески, как говорят в таких случаях забулдыги.
Соседи Ивана съехали на дачу. И можно было не осторожничать.
Расположился на кухне. Расставил водку на столике, вальяжно развалил закуску. Придвинул табурет. «Ну, поехали за орехами!» – напутствовал сам себя Иван. И ахнул стакашек.
Иван пил, и такой развеселый бес был в нем.
«А жизнь недурная штука! – балагурил он пьяно с тем бесом. – Надо только быть позубастее. А то съедят и косточек не выплюнут…»
… Он добивал уже вторую бутылку (а с той, что залпом проглотил в подворотне, – третью), когда вдруг почувствовал: руки не держат стакан. Попытался удержать его, но что-то когтистое лишь дрожко царапнуло по стеклу. И стакан вдребезги разбился об пол. Глянул на руки – обомлел: вместо рук у него были мохнатые, с острыми, вогнутыми внутрь когтями лапы. И весь он был в шерсти с головы до пят. Шерсть стояла на нем дыбом. Пальца в четыре. Дымилась густо, как сырая головня. «Волк я!» – мгновенная полоснула догадка.
Он вскочил с табурета. Бросился в комнату. К расколотому, но все еще яркому зеркалу. Из зеркала, встав на задние лапы, с черными, чадными глазищами и арбузной пастью в него вперился волк.
Иван невольно сделал шаг назад. На шаг в глубь зеркала отступил и волк.
В холодном стекле зверь повторял все движения и ужимки Ивана. Иван ринулся в прихожую. Вновь устремился в комнату. В комнату. В прихожую. Иван метался по квартире, глухо стукаясь о стены. Ворвался на кухню, гремя сорванными с полок ложками, плошками. Выплеснул остатки водки в эмалированную миску. Принялся лакать. Языком. Как волк. Задохнулся. Уткнулся носом в расползшуюся бумагу с килькой. Грузно сполз на пол. На четвереньках принялся обследовать кухню, выискивая следы своего прежнего человеческого существования. Он ощущал множество, казалось ему, не доступных ранее запахов. Одни из них были дразнящими, другие тревожными. Последние исходили от двери и заставляли его ежесекундно опасливо настораживаться, взглядывая на дверь.
Вот дверь приоткрылась, и в кухню вошла женщина, похожая на его умершую мать. Она глянула на стол, на бутылки. На стекающий на пол килечный рассол. Искромсанный хлеб, огурцы. Обеспокоенным взглядом обежала кухню. Увидела волка. В ужасе попятилась назад, прихлопнув рот пальцами, боясь закричать.
Потом в кухню входили многие давнишние знакомые и друзья Ивана, которых не видывал он с тех пор, как женился, и все они в ужасе шарахались от волка. Последний из сунувшихся было незваных гостей в страхе убрался за дверь, будто его утянула сильная вытяжка. Иван взвыл, задрав вверх голову. Вдруг злая радость захлестнула его.
«Волк я! Волк! – возликовал Иван. – Теперь со мной не заиграешь! Теперь!»
Он вскочил с пола и в который раз поломился в комнату. Волка в зеркале не увидел – этакое плюшевое существо с квелыми глазами и слюнявыми губищами, огромное, неповоротливое и совсем не страшное. Такое существо можно было безнаказанно лягнуть ногой, всучить ему грошовое наряд-задание, обобрать как липку.
Иван стоял сникший, пришибленный. Плюшевое существо жалко отражалось в зеркале.
И тут жуткая затея толкнулась в нем, взбудоражила, вскрылила: вызволить волка из клетки, выпустить в город.
– Вот моя сила! Вот мои зубы! – выдохнул он мстительно.
И даже представил, как рыскает волком в поисках своих обидчиков: мастера, дававшего ему самые малооплачиваемые работы, начальника отдела кадров, вытурившего его по тридцать третьей. Да и женщину, насмешничавшую над ним, как над телком, следует посетить – пусть теперь скажет, что тебя съедят и косточек не выплюнут.
В прихожей, в ящике со всякой всячиной у него кое-какой слесарный хранился инструмент. Иван перековырял железки. Подцепил ломик.
Была середина ночи. В небе высокая стояла луна. В зоопарке было светло, призрачно. Из вольеров тянуло запахом стойла.
Иван отыскал клетку волка. Прислушался. В сторожкой тишине чутко дремали звери. На озере кто-то шумно плескался.
Долго возился с замком. Наконец серьга подалась. Замок, звякнув, соскочил с колец.
Иван отодвинул засов. Потянул на себя дверцу. Шибануло волчьим логовом. Иван инстинктивно отпрянул, прижался к стенке клетки.
Какое-то время клетка молчала. Но вот там что-то потянулось с едва слышным щенячьим скулежем. Опять притихло. И в этой новой тишине отчетливо простучали по полу когти. В проеме дверцы стоял волк.
Длинным прыжком волк достал насыпанного за клетками песка. Проехал по песку на пружинистых лапах. В мгновенье ока всем туловищем развернулся к Ивану. Припал к земле. Хищно лучились его глаза.
«Я свой, свой, кореш! – хотел крикнуть Иван волку. – Это я кормил тебя мясом. Я открыл клетку». Но голоса не вышло – сухой хрип.
И тут долбанула по пьяным мозгам спасительная мысль: «Какие могут быть у волка свои?!»
Иван машинально нащупал брошенный возле клетки ломик…
На какой-то миг почудилось: в колеблющемся, неверном свете он видит того самого седенького в габардиновом макинтоше старичка с палочкой. Старичок стоял, держа палочку на шаг спереди себя, и задиристо улыбался.
… Волк прыгнул. И промахнулся. Промахнулся и Иван: ломик с гулом порубил воздух. Они молниеносно поменялись местами. Теперь на песке стоял Иван, мордой к нему – волк… На озере кто-то шумно плескался…
Волк прыгнул во второй раз. В третий. Нарвался на ломик. Коротко взвыв, отскочил. Вновь припал к земле, будто хотел с ней слиться.
Иван ждал. Но испробовав ломика, волк не прыгал. Лапами рыл землю…
На озере кто-то шумно плескался…
Иван ломиком потравил волка. Волк клацнул зубами, сбрасывая с губ накипевшую пену. И опять не прыгнул. Иван на полшага продвинулся навстречу волку. Еще на полшажка… Еще, еще…
И волк дрогнул. Задом пополз к клетке. Лапами выбирая из-под себя лунную простлань.
– Значит, так надо жить, кореш? Так? – дышал сухим шепотом Иван, надвигаясь с поднятым ломиком на волка. – За мое же мясо. И меня за горло… В жизни главное – зубы, говоришь… Зубы…
Волк лапами выбирал из-под себя песок.
– А вот мы сейчас посчитаем их у тебя… Посчитаем… – наступал Иван.
Волк попятился, злобно рыча, сбрасывая липнущую к морде пену.
– Ух! – ломик со свистом располосовал воздух. Волк клацнул зубами. И, взбрыкнув, колесом вкатился в клетку. Гулко загудела решетка.
Иван прыгнул к клетке. Захлопнул дверцу. Навалившись, задвинул засов. И разом, обессиленный, побитый, тяжело опустился на корточки.
Сгреб лицо в не остывшие еще от ломика, саднящие ладони. Сдавил стукающие виски…
На озере кто-то шумно плескался…