Новый директор
В Чубаровский леспромхоз Акимов приехал поздно вечером. Ливмя лил дождь. Разбухшие от дождя дороги ползли, как живые, лениво перетаскивая свое липкое, отвратное тело. До поселка Акимов добирался в кабине трелевочного трактора, специально высланного встречать нового директора. Остановился в Доме приезжих – небольшой гостинице с дорогим бильярдом в вестибюле и пустыми гремучими умывальниками в туалете. Постояльцев в гостинице не было. И Акимов оказался один в комнате с четырьмя койками, устланными сырым, пахнущим хлоркой бельем. Местное радио передавало объявления; диктор часто и шумно продувал микрофон, с кем-то переговаривался, вновь дул.
А за окном лил дождь. Без конца, без края лил дождь. Будто булькали всклень наполненные бочки.
Предстоящей работы Акимов не пугался. После окончания лесотехнической академии немало потрудился он в мастерах на верхнем и нижнем складах, на биржах, помужествовал на сплаве леса по неуемным таежным рекам. По душе была ему нелегкая эта работа: и пробитые в неторенных чащобах волоки, и переходы с одной делянки на другую, и хмельной запах разогретой солнцем древесины.
И все-таки престижное новое назначение особой радости не вызывало. План леспромхоз не давал, механизация находилась в допотопном состоянии, текучесть рабочей силы побивала всякие рекорды.
Акимов вышел в коридор, набрал из титана кипятка. Приготовил себе кое-какой чай. Думал о многом, пригубляясь к обжигающему стакану.
Назавтра он уже принимал немалое леспромхозовское хозяйство. Дождь перестал. Но висевшая над тайгой туча сеяла всепроникающую, знобкую изморось. Простоволосый, в длинном до пят, тяжелом брезентовом плаще с откинутым за плечи капюшоном, в резиновых сапогах, Акимов шагал, засунув руки глубоко в карманы, по шатким, неверным мосткам работающей бревнотаски, слушал мрачный, беспросветный рассказ своего предшественника.
Бывший директор – малорослый рыжий крепыш, с бесшеей, высоко стриженной головой и розовыми мясистыми ушами – грузно ступал по другую сторону движущейся цепи, изредка ударом сапога усмиряя артачащуюся на цепи лесину. Он тоже был в плаще с откинутым капюшоном, но в довоенном кожаном картузе, глянцевом от тающей на нем дождевой пыли. Говорил глухим, простуженным голосом:
– План делают люди и дороги. А люди в этих краях кто? Всякая повытуренная из больших городов шваль, вербованные. У себя дома небось портков не имели. А тут им концерты подавай! Культурный отдых устраивай! Привередливость страшная. Не то что был контингент…
И бывший вспоминал времена, когда в леспромхоз рабочую силу поставлял отдел мест заключения:
– Привезут гавриков под конвоем. Сгрузят. Запустят в зону. Дежурного офицера с надзирателями к ним приставят. И попробуй не выполнить производственную норму. Тебя и в питании урежут. И в переписке с родными. А то и в штрафной изолятор упрячут суток на пятнадцать. А вольняшек этих спесивых чем прижмешь? Они тебе и КЗОТ в морду сунут. И в профком, и в партком жалобу накатают… Хозяина нет! Хозяина! – сокрушался бывший. – Будь моя воля…
Тут весь он встряхивался, оживал, вроде даже молодел, как от бодрящего морозца, и начинал горячо, с мстительным азартом выдавать свои задумки. И это были секреты переустройства не захудалого леспромхоза, района, области – наведения порядка во всей стране. Он энергично жестикулировал, возводя то там, то здесь воображаемые объекты: зоны, пересыльные тюрьмы, цементные одиночки. Но вдруг спохватывался, откашливался простуженно и с неохотой возвращался к делу:
– И дороги… Никто не хочет работать на дорогах. Все в лес бегут. На валку. За длинным рублем гонятся. А без дорог далеко не уедешь.
Был бывший практиком, образования специального не имел, и в руководители его вывели не столько деловые качества, сколько нехватка кадров в отдаленных леспромхозах и, конечно, пробивные способности: нахрапистость, беспардонность, властолюбие.
Акимов слушал своего спутника, весь несусветный бред, который тот выдавал в каком-то заполошном, неостудном раже, внутренне надсмехался над его воинственной ностальгией по вчерашнему дню как над чем-то нереальным, потусторонним; и в то же время ощущал какое-то непонятное смятение перед всей этой галиматьей. Странное чувствование усугублял еще литой сапог идущего рядом с ним человека, наторелым ударом усмиряющий артачащуюся на бревнотаске лесину.
Бывший вызывал в Акимове какую-то неподавляемую антипатию, рвущееся наружу негодование. Ему хотелось оборвать говорящего, сказать что-то грубое, резкое. Например: «И правильно делают люди, что гонятся за длинным рублем. А вы хотели, чтобы они работали в тайге и довольствовались тем заработком, который оставили в городе? Вы здесь целую эпоху государили. И не могли найти средств заинтересовать людей работать на дорогах. Увязать работу дорожников с заготовителями, с вывозкой леса. А вместо этого мечтаете о вчерашнем дне, о бериевских порядках, о контингенте под конвоем».
Но Акимов смолчал. Шел, оттянув карманы плаща зло стиснутыми кулаками.
Подошли к бассейну лесозавода. Стали у самого сруба. Мотовозы подвозили сюда на вагонетках лес. С грохотом сбрасывали в воду. Рабочие баграми вылавливали лесины, вершинами заталкивали на бревнотаски. Лесины нехотя ползли в цех к пилорамам. По тому, как медленно трудились бревнотаски, Акимов сообразил, что пилорамы не брусуют лес, а разваливают на доски и от этого проходимость бревен невелика. А бассейн продолжают интенсивно загружать кругляком. Нет слаженности между работой лесозавода и биржей сырья. Хотел уцепиться за эту проруху и выдать бывшему свое недавнее кипение. Но опять перемогся.
На нижнем складе разделывали привезенную с лесных пасек древесину по сортаментам. Разделанную баграми закатывали в штабеля. Высокие, в восемь рядов, штабеля тянулись к линии железной дороги. Некоторые сортаменты не штабелевали – очищали от коры и валом оставляли лежать до востребования; то тут, то там по всей территории склада громоздились заплесневевшие буреломы.
– Куда деваете кору? – спросил Акимов.
Бывший кивком отослал его далеко назад, где в стороне от склада, взобравшись на гору древесных отходов, вполнеба полыхало жирное смолистое чудище. Его не тушили ни дожди, ни снега; многосильные бульдозеры подталкивали ему новые порции. Вчера в дождливой сутемени, добираясь от станции до поселка, Акимов принял это полымя за пожар на нефтехранилище, но везший его тракторист грустно усмехнулся:
– Не угадали. Отходы сжигают. Годами горят.
Это пожарище и сейчас, при белом дне выглядело не менее зловеще.
– Почему не вяжете кору в пакеты? Не отправляете потребителю?
– Пробовали, – в доказательство бывший сапогом выковырял из древесного наста кусок проволоки, которая шла когда-то на обвязку. – Да что толку? Вагонов под деловую не допросишься. Вон тысячи кубов палубника, фанеры.
Он скучным взглядом прошелся по бесконечным рядам штабелей, вплотную подступивших к железной дороге.
– Летом у них вагоны на целину уходят. Осенью ремонтируются. Зимой еще что-нибудь. И жалуйся, пиши бумажки… Хозяина нет! Хозяина! А будь моя воля…
Тут опять он взбадривался, загорался морозным румянцем. И с захлебом выдавал сокровенные прожекты.
В тарном цехе дорогостоящую древесину – пиловочник – распиливали на тарную дощечку.
– Что вы делаете?! – не постигая увиденного, обратился Акимов к бывшему, когда они вышли из цеха и говорить им не мешал визг пил. – А дрова? Куда у вас идут дрова?
Бывший знакомо уже кивнул в сторону пылающей горы.
– Дрова, из которых надо выделывать тару, вы сжигаете?! А пиловочник, за который нам за границей платят золотом, вы пускаете вместо дров?!
– Мы академий не кончали и не научились отличать дрова от золота, – угрюмо съязвил бывший.
– Да это же… это…
– Это преступление, – помог он Акимову, и опять с сумрачной усмешливостью. И только тут Акимов разглядел его зубы – вставные, с синеватым стальным отливом; чувство нутряной неприязни вновь толкнулось наружу.
– Но есть и смягчающие вину обстоятельства, – продолжал бывший, из-под длинной полы плаща нескладно доставая папиросу (Акимову не предложил – имел уже случай знать, что тот не курит). – Чтобы выработать кубометр тарной дощечки, надо распустить на пиле восемьдесят кубов дров. А работа эта видели какая – тяни-толкай. Много не наделаешь. А мы только за прошлый год не додали заказчику пятьсот кубов дощечки. Вот и получается, что пиловочник – спасение. Так сказать, палочка-выручалочка.
Они осторожно ступали по прохудившимся, осклизлым мосткам, проложенным прямо по болоту. С их приближением вылезшие почистить свои мордочки ондатры неуклюже шмякались в укромную болотную воду.
– А в документах, конечно, проводите пиловочник дровами? – недружелюбно бросил Акимов.
Бывший каверзно скривил губы:
– А вы догадливый. У вас дело пойдет. Вы и пиловочник вместо дров пускать будете. И дрова сжигать с отходами. И рекламации получателей вашей продукции прихватывать с собой в туалет…
Новая волна негодования вскипела в Акимове и вдруг спала, точно в теплой ванной комнате внезапно прорвался холодный душ.
А что и правду он говорит?! Что и впрямь все так будет – фиктивные документы, липовые отчеты?! Так же будет пускать драгоценный пиловочник на тарную дощечку вместо дров? А дровами отапливать космос? Что если так?!
Но сомнения эти были недолгими. Акимов вспомнил, как он, инженер сплава, вместе с рабочими спасал прорвавшийся с верховьев реки лес, как вел заготовку в гиблых делянках, трелевал, раскряжевывал. Он знал цену каждому кубу, каждому хлысту. Находясь в отпуске или в командировке в большом городе, он поднимал с тротуара зашарпанный ногами лист газеты, как поднимают кусок хлеба. Потому что это был лес – упорный, тяжелый труд людей, не избалованных ни уютом, ни легкой жизнью. И вот теперь он собственными руками должен будет уничтожать этот труд, превращать его в дым, пускать на ветер. И ради чего? Ради своего директорства!
Акимов свирепо глянул на топающего рядом с ним бывшего. Стал, преградив ему дорогу. Задыхающийся, всклоченный.
– Врешь! Врешь! – прорвалось у него давно копившееся возмущение. – Это такие, как вы, чтобы усидеть в своем кресле, готовы на всё. Это вы разорили страну, довели народ до ручки. Опутали всё и вся колючей проволокой. А чуть проволоку смотали, дали глоток воздуха, вы и взвыли: устои подрывают! На святое покушаются! Потому как в вашем багаже ничего нет, кроме надзирательского опыта и тюремных причиндалов.
От такого напора бывший стоял чуток растерянный, но, не струхнув, лишь стриженым багровел затылком.
– Мы войну выиграли! – сказал твердо.
– А победу на поле Куликовом, над Наполеоном тоже вы одержали? – не отступал Акимов.
– Вот, вот! – ухватился бывший. – Такие вот ниспровергатели воду и мутят. Жаль, что вас раньше не распознали. Этой бы чехарды не было. Только подождите лапки драть. Ваша еще не взяла. Я даже уезжать отсюда не собираюсь. А наймусь егерем в лесхоз. И буду ждать, когда вы вылетите в трубу со своей перестройкой. Вот тогда-то моя система и заработает. Я и вам в ней тепленькое местечко найду: в прожарке вшей морить.
И Акимов вновь увидал его зубы – тень давешнего смятения сызнова ворохнулась в сознании.
Не взглядывая друг на друга, обозленные, они молча выбрались к дороге, по которой с делянок к разделочным эстакадам шел хлыстовой лес. Клубившаяся над тайгой туча кончила моросить, и замельтешил снег. Мелкий, колючий.
Утопая в разливанной грязи, по дороге пробивались лесовозы. Многотрудно гудели двигатели. Снег стукался о раскаленные крышки капотов, превращался в пар.
Завидя большое начальство, из кабины переднего лесовоза по пояс вывалился водитель, полураспахнув дверцу. Одной рукой удерживая дрожащую баранку, другой – дверцу, он ругался, силясь одолеть рев мотора:
– Эй, козел в картузе! Людей не жалеешь, машины пожалел бы. Гибнут машины. Где лежневые дороги?
Как ни в чем не бывало улыбаясь, бывший невинную скроил гримасу, одновременно пухлой короткопалой рукой часто похлопывал Акимова по плечу, как бы сигналя тем, в машинах: к нему теперь обращайтесь, к нему, а я егерь, егерь. И вместе с тем давая знать и Акимову: вот с этим народом вам отныне и работать. Мало обругали – поколотят… На душе было тяжело, неспокойно.