Последний спектакль
Виолетта Львовна докрашивала губы. С громадным напряжением воли, придерживая левой рукой правую, чтобы не так ходила ходуном. Чтобы не получилось красное пятно на пол-лица.
«Вот бы сейчас Леночку, – по инерции подумала она. – Помогла бы. У нее это ловко получается».
Но гримерши, которая долгие годы выпускала Виолетту Львовну в самом лучшем виде – первые ряды партера неизменно восторженно ахали при ее выходе, – уже давно не было на свете.
Теперь у Виолетты Львовны выходы были уже совсем другие. И это были уже не выходы, а целые походы.
Еще совсем недавно можно было покупать булки у Филиппова. А молочко в Елисеевском. Да что там молочко – и ветчинку, и сыр, со слезой, и сливочную помадку… Денег хватало.
Старых денег. В новых она плохо разбиралась. Знала лишь, что если питаться на улице Горького, то их и на неделю не хватит. Поэтому приходилось на больных ногах ходить куда-нибудь подальше.
Но и этих мест было совсем немного. По ее кошельку был, например, магазин на Малой Бронной. Однако ее туда невозможно было выгнать и под страхом смерти. Потому что там можно было бы нос к носу столкнуться с этим гнусавым, с Пляттом. Очень уж неприятен при всех его якобы джентльменских ужимках.
Правда, Шура из Маяковского сказала как-то по телефону, что Плятта больше нет. Что он умер. Но ведь она всегда была такая путаница, вечно ветер в голове свищет, как за сценой в «Короле Лире», наверняка всё перепутала. Не мог Плятт умереть. Это, верно, Грибов или Яншин. Они уже достаточно пожили на этом свете.
Вот к Васеньке, к Лановому, она бы, пожалуй, подалась на Арбат. Этот приятен, очень приятен…
Тут Виолетта Львовна усилием воли прервала нахлынувшие весенним половодьем воспоминания… Ах, молодость, ах, безрассудство…
Да и не добраться ей уже до Арбата. Трамваи уже давно все отменили. А троллейбусы и автобусы перепутали… К тому же вряд ли теперь на Арбате дешевле, чем в Елисеевском.
Приходилось тащиться к саду «Эрмитаж». Там, конечно, тоже не дешево, но концы с концами сводить можно. Если особо не шиковать.
Ходить приходилось два раза в неделю. Можно было бы и один раз. Но недельный запас Виолетте Львовне было уже не донести до дому.
«Ах, когда-то запросто на такси, с ветерком», – вспоминала она прежние дни. Но тут же гнала эти воспоминания. Потому что получалось слишком уж обидно.
И, наложив макияж и надев всё самое лучшее, она выступала. Из дому.
Ну или же вступала в действие спектакля, плохо ей уже знакомого.
Выйдя из подъезда, придирчиво осматривала то место на стене, где будет висеть мемориальная доска. Как-никак Народная!
Вначале по Страстному. Где наставили каких-то аляповатых фонарей, навешали гирлянд, от которых зимой создавалось нелепое ощущение, что идешь где-нибудь по набережной в Гаграх. Летом же почему-то вспоминались «Сталевары», где она играла Зою Самохину.
Иногда ее узнавали. Ну, конечно, не часто – примерно раз в месяц. И это было понятно. И горько. Потому что Виолетту Львовну окружала уже не Москва, не та Москва. Это был совершенно чужой город, в котором варвары (она их называла лимитчиками) выжили москвичей. Вытеснили их за Садовое кольцо. А может быть, и еще дальше. К счастью, о реальном положении вещей она не догадывалась: представить себе не могла, что москвичей нет уже и в Отрадном. А может быть, даже и в Мытищах.
Узнав Виолетту Львовну, ей улыбались. Мужчины приподнимали шляпу и трогательно раскланивались. Женщины смотрели с восторгом, радуясь счастью столкнуться на улице со своим кумиром. Что называется, повезло, и не надо было выстаивать под дождем у служебного входа.
Это было очень приятно.
Однако Виолетта Львовна понимала, что необходимо держать дистанцию. Поэтому была сдержанна. Просто благоволила. И этого поклонникам было вполне достаточно. Хоть и хотелось расспросить: какая роль более всего понравилась, услышав в ответ вопрос о творческих планах…
Она, конечно, понимала, что настоящую – всенародную – популярность ей принес не театр. В ее биографии были три… нет, пожалуй, даже пять фильмов, которые прогремели на всю страну. Вот тогда от воздыхателей отбоя не было. Встречали у подъезда, с цветочками. Были среди них и сущие нахалы, добивавшиеся встречи. Обрывали телефон. И не только домашний. Мхатовский администратор постоянно ворчал, что Виолетта Львовна делает из него какого-то монстра, потому что интеллигентные слова на воздыхателей не действуют и ему приходится осквернять свою речь словами совершенно непристойными.
Тут Виолетта Львовна неизменно прыскала.
Ну а потом шла уже по Петровке. Где суета и сутолока. Раньше в Москве такой суеты не было. И люди были все понятные. И машины – «Жигули», «Москвич», «Волга», «Победа». Сейчас же носятся абсолютно непонятные. И машины, и люди.
В тот день всё было как обычно. Войдя в магазин, она твердо помнила, что нужно купить. Хлеб. Молоко. Рисовые хлопья, потому что заканчиваются. Лимончик. Двести граммов «Докторской». Пряников. Пару апельсинов… Да, и еще немного сыра. Масло дома еще было, его не надо. Котлетки тоже…
Продавщицы в магазине были хамоватые. Ясное дело: из глубинки, где знают только одного Ефремова – клоуна Мишку, который Олегу Николаевичу столько крови попортил! А теперь вот пуп земли стал на ровном месте. Говорят, уже Заслуженный. Глядишь, и Народным станет!
Такие, если и забредут на какой-нибудь спектакль (нынче это у них мюзиклами называется!), то прутся по рядам, чтобы усесться, лицом к сцене, задницами к уже сидящим! И ведь научить уже некому, потому что все такие!
Но эмоции в магазине Виолетта Львовна старалась не демонстрировать. Потому что горбатого могила исправит. Правда, скрыть свое отношение ко всем ним Виолетта Львовна не могла. Хоть была и прекрасной актрисой. Потому что эта роль была не для нее писана.
Вполне понятно, что пришлые продавщицы, обладавшие звериным чутьем, которое помогало им внедряться в чуждую им среду, прекрасно всё понимали. И питали к Виолетте Львовне симметричные чувства – сильную неприязнь. Пусть и не осмысленную и не артикулированную. И вряд ли они помнили о том, как в средней школе им пытались внушить уважение к третьему закону Ньютона. Но взаимоотношения между надменной покупательницей и ими описывались именно этим законом: действие равно противодействию.
И это противодействие в конце концов и сыграло роль. Трагическую. Последнюю.
И не было при этом ни цветов. Ни оваций. Ни зрителей. Шесть актеров играли при абсолютно пустом зале.
– Та-а-а-ак, – налегая на «а», надувая его сарказмом, словно пузырь жвачки, сказала смуглая продавщица, перекрашенная в блондинку, – значит, подворовываем?
Произнесено это было, когда Виолетта Львовна, рассчитавшись, отошла от кассы с корзинкой.
– Что? – Виолетта Львовна даже ничего не поняла вначале. Думала, что это кому-то другому. И достала пакет, чтобы переложить в него продукты.
Перекрашенная подскочила и вырвала из рук Виолетты Львовны чек.
– Что вы себе позволяете?! – возмутилась старая актриса.
– Это ты что себе позволяешь?! Воровкой решила заделаться?!
Виолетту Львовну словно кипятком ошпарили. Она стояла и молчала, потрясенная.
– Мишаня, – крикнула пергидрольная, – выходи. Воровку поймали.
Из подсобки вылез звероподобный человек с нашлепкой «Охрана» на груди.
– Эта что ли? – спросил он, лениво подойдя к Виолетте Львовне.
– Эта, эта, которая барыню из себя строит.
И протянула Мишане чек, тыча в него грязным ногтем.
– Вот, смотри…
Дальше пошла сортировка продуктов, которые купила Виолетта Львовна, и нахождение соответствующих им строчек в чеке. При этом эти двое по-хозяйски рылись в корзинке и перекладывали продукты на стол.
С таким Виолетта Львовна в жизни не сталкивалась. Поэтому стояла рядом и лишь хватала ртом воздух.
– Я сейчас милицию вызову! – нашлась она в конце концов. – Прекратите!
– Не милицию, а полицию, старая карга, – ответил лениво Мишаня.
– Мы ее сами вызовем, – столь же лениво, поскольку дело не дошло до апофеоза, сказала пергидрольная. – Лет на пять загремишь, воровка.
Чек закончился. На дне корзинки оставались лежать два глазированных сырка.
Два сырка, которые пергидрольная подкинула в корзинку с благими намерениями – навсегда отвадить эту мерзкую старуху, которая напоминала ей о ее беспросветном детстве, о мрачной юности, о грязи, которой пришлось вволю нахлебаться, чтобы «выбиться в люди».
– Ну, значит, составляем протокол и сдаем в полицию, – сказал Мишаня. – Пусть там разбираются, сколько ей лет давать: три или все пять.
– Погодь, – вскинулась пергидрольная, – она, наверно, карманы набила. Наверняка там чекушка. По роже видно, что алкоголичка. Алкоголичка, да еще и с гонором! Ну-ка, проверь!
И образина залез в карман к Виолетте Львовне.
Она пыталась отпихнуть мерзкую руку. Но он схватил ее за плечо и сжал его, чтобы не сопротивлялась.
Пергидрольная торжествовала. Торжествовала, наблюдая свершающееся возмездие.
– Да как вы… Да что же это… Не имеете права… Я Народная… – говорила Виолетта Львовна.
– Ты инородная! – отрезала безучастная прежде кассирша под одобрительный гогот.
Виолетта Львовна начала оседать. В глазах потемнело…
И вдруг вспыхнул ослепительный свет.
«Что же это Никитка своей пушкой-то прямо в глаза светит, наверное, опять напился», – это была последняя мысль Виолетты Львовны, вернувшая актрису в те золотые времена.
А мемориальная доска через некоторое время на доме, где жила Виолетта Львовна, действительно появилась. Были и букетики по поводу ее открытия. Один от мэрии, один от СТД, один от Минкульта. Ну и конечно, от театра, где она некогда блистала.
Больше России своей Народной артистке дать было нечего.