Станочники
Калинин и Наливайко знали друг друга лет уже, наверное, пятьдесят. Или даже больше. Да они и сами уже путались в цифрах, датах и событиях, потому что это была такая непроницаемая толща слежавшегося времени, что просветить ее до самого дна можно было лишь с помощью радара. Ну, или эхолота.
Долгие годы (пятьдесят или же всё-таки пятьдесят пять?) виделись каждый день. Разумеется, за исключением выходных и праздников. Их фрезерные станки стояли рядышком на заводе «Серп и молот» в механическом цехе имени Павла Лагутенко. Это был такой заводской, кажется, токарь, но, может быть, и кузнец, который в сорок третьем на Курской дуге подорвал шесть танков и пал смертью храбрых.
Разумеется, иногда общались и после смены. В «Голубом Дунае». Был такой шалман, где всё было пригнано и настроено под рабочих, а не каких-нибудь там ханыг с трясущимися руками. Иногда, правда, и инженеры заходили. Но редко. У них было другое место – шашлычная «Казбек».
Калинин и Наливайко, конечно, могли и в шашлычную. Получали не меньше инженеров. Но форсу не любили, чтобы смаковать коньячок с оттопыренным пальчиком. Водочка с пивком более соответствовала их душевному складу. Водочка – она прозрачная. Через нее многое в жизни открывается. Точнее, жизнь она промывает, как оконное стекло.
Вскорости семьями обзавелись. Калинин взял кладовщицу Людку, Наливайко – табельщицу Нинку. Потом детей начали растить. Дома обустраивать… В общем, всё по заведенному с незапамятных времен жизненному укладу.
Получили дачные участки, где надо было вкалывать по выходным с рассвета до следующего рассвета. Участки оказались в разных районах Подмосковья. Поэтому все выходные Калинин и Наливайко, как и прежде, проводили порознь.
Всё катилось по тщательно уложенным КПСС рельсам. На стыках, правда, слегка потряхивало. Но чтобы из колеи – этого нет, этого быть не могло.
А потом рельсы эти поломали к чертовой матери. Дерьмократы…
Однако ни Калинин, ни Наливайко зубами от ярости на них не скрежетали. Их отношение к новой власти можно было, пожалуй, назвать пассивной лояльностью или же латентной протестностью.
Впрочем, точно так же они относились и к прежней власти. И этих, и тех они квалифицировали как пидарасов. Однако понимали, что без них – тех и этих – всё к чертовой матери рухнуло бы. Потому что – начальство, которое палка о двух концах, монета с аверсом и реверсом, медаль с двумя оборотными сторонами.
Кстати, это самое начальство, тогдашнее, не нынешнее, дало Калинину медаль. «За доблестный труд» называется. В связи с чем Наливайко не разговаривал с другом почти месяц. Понятное дело, обидно. Станки рядом, детали одни и те же, выработка одинаковая, грамот к Октябрьским и к Первомаю примерно поровну, в трезвяк оба ни разу не попадали… И на тебе!
Дело дошло до оскорблений.
– Ты, видать, начальству на нас постукиваешь! – выпалил в запальчивости в лицо Калинину Наливайко. – А то и режимнику! Видать, на Лубянке приварок получаешь!
– Ты, бля, мою рабочую честь не трожь своими вонючими руками! – взорвался Калинин.
– Так почему же тебе дали, а мне нет?!
– Потому что ты – хохол!
Аргументы закончились. И друзья – а ведь они еще совсем недавно были друзьями! – накинулись друг на друга с кулаками.
Еле растащили.
Разумеется, помирились. Потому что, кроме этой сраной медали, делить им было нечего. И даже обмыли ее вместе в «Голубом Дунае». Пусть и с большим запозданием.
И это было правильно. Поскольку через месяц медаль уже утратила взрывоопасные свойства, заложенные в нее Указом Президиума Верховного Совета СССР от 27.12.1938 г. И стала просто хорошим поводом для совместной выпивки.
Калинин и Наливайко без повода не выпивали.
Благодаря чему и сохранили трудоспособность до весьма преклонных лет. Им уже и семьдесят минуло, а они всё так же стояли рядом, закрепляли на столе заготовки, устанавливали на оправку нужные фрезы, нажимали на кнопку пуска двигателя и вращали ручки, перемещающие стол на салазках…
Руки были всё еще крепкие. Глаз, усиленный очковой оптикой, видел, как и в молодости. Последовательность движений и реакций давным-давно была перезаписана в голове из оперативной в постоянную память, которую не мог стереть никакой склероз.
Дело двигалось к восьмидесятилетию…
Однако в 2011 году завод закрыли.
Калинина и Наливайко, еще крепких стариков, отправили на заслуженный отдых, который им на хрен не был нужен.
Летом каждый из них проводил на даче. Пытаясь найти применение своим рукам, которыми всё еще продолжала владеть инерция деятельности.
Зимой же пристрастились к подледной рыбалке. Обзавелись ящиками на ремне, коловоротами, мормышками и прочей специфической снастью.
Выбрали для совместных посиделок на льду Клязьменское водохранилище.
Добирались на электричке с Савеловского вокзала до «Водников». Пешочком доходили до водохранилища. Выбирали место, где, как им казалось, рыбы было побольше и где она была пожирнее. Пробуривали лунки. И, усевшись на ящики, вели долгие разговоры, периодически опрокидывая по стопочке.
В тот день всё было как обычно. Разве что вьюжило. В связи с чем Калинин и Наливайко, если посмотреть на них из космоса с помощью мощной оптической системы, маячили на льду одинокими спаренными точками.
Тем для разговоров было не так уж и много. Вначале поговорили про «этих пидарасов», которые всегда их обворовывали. А сейчас и вовсе потеряли стыд, совесть и человеческий облик.
Потом про цены в магазинах – где закупаться поэкономнее.
Вспомнили про внуков. Одобрительно. Про детей – неодобрительно. Поскольку жизни не знают и живут неправильно.
И перешли к основной теме. То есть погрузились в воспоминания.
При этом с некоторых пор их историческое зрение стало как бы наоборотным. События месячной, годичной давности были едва различимы сквозь предательскую пелену. А донные события многолетней давности стали видны отчетливо. В мельчайших подробностях. В красках и запахах. В ощущениях вкуса Жигулевского пива и бутерброда с Любительской колбасой в «Голубом Дунае».
Говорили буквально обо всем. Оценивали деятельность Хрущева. Но в достаточно узком контексте, полностью игнорируя его внешнеполитическую деятельность. На то, что он чуть не довел дело на Карибах до ядерной войны, им было наплевать. Возмущала их кампания по срезанию расценок и увеличению норм выработки. Но расселение людей в пятиэтажки они однозначно одобряли.
Говорили, как это ни кажется невероятным, и о сексе, называя его, естественно, другим словом. Точнее, вспоминали. И вот эта скользкая дорожка и привела их к трагедии.
Вначале Калинин не столько словами, сколько мимикой, жестами и междометиями рассказал, какое у него было самое незабываемое, самое острое, самое умопомрачительное переживание. Когда, где и с кем. Всё начистоту, ничего не скрывая. А может быть, и преувеличивая. Кому не хочется предстать перед собеседником этаким половым гигантом в восемьдесят с хвостиком лет.
Настал черед Наливайко.
– В общем, Лёха, такого у меня не было до этого случая. Не было и потом. Никогда в жизни, – начал Наливайко свой рассказ. – Я тогда не то что на седьмом небе оказался, а в космосе. Буквально в космосе!
– Это как это?
– Да так это. Всё произошло в день, когда Гагарин полетел. Стало быть, двенадцатого апреля шестьдесят первого года.
– Врешь, – попытался схватить за руку совравшего друга Калинин. – Тогда рабочий день был. Под станком, что ли, это дело делал?
– А вот и нет! Все на митинг пошли, а мы с ней остались в цеху…
– С кем же это?
Наливайко закашлялся. Потом вытащил громадный ком носового платка, расправил его и потрубил носом в асимметричную конструкцию.
– С Ленкой, – сказал он, запихивая платок в карман и уминая его там.
– С Кошельковой?
– Не, с Истратовой, с нормировщицей.
– Да не могла она тебе дать, Петро! Не верю!
– Не верит он! А вот дала. Правда, долго уламывать пришлось. Говорила, что целка. И действительно…
– Истратова целка?! Да она тогда уже года три замужем была. Целку нашел после семи абортов!
– Ну не знаю, – Наливайко попытался угомонить друга, который мешал предаваться сладостным воспоминаниям. – Может, мне и показалось. Там темно было.
– Целка, темно – что ты мне тут мозги пудришь. Говори, как было, складно, по порядку, – начал выходить из себя Калинин.
– Я и говорю, – продолжил Наливайко. – Заперлись мы с ней, значит, в каптерке. Она всё: «Ой, мне страшно», а сама ширинку мне расстегивает. И как вдул я ей по самые помидоры. Три раза отжарил. А она всё охала, ахала, стонала… И такое, прям, блаженство неземное. Как в космос летал. А она всё еще да еще просит. Жадная до этого дела оказалась. У меня потом три дня яйца опухшие были…
Наливайко еще что-то говорил. Нахваливал Ленку. Себя выставлял героем.
Но Калинин его уже не слушал. Он судорожно инспектировал в своей памяти события того дня. Того самого дня, когда Гагарин полетел в космос. И глаза его постепенно наполнялись недобрым светом.
Но Наливайко, увлеченный воспоминаниями, этого не замечал. Он всё говорил, и говорил, и говорил…
– Ах ты, падла! – наконец взревел Калинин.
– Что, не понял? – изумился Наливайко.
Хотя всё прекрасно понял. И не изумился. И голова его немножко ушла в плечи.
– А то, что это была Людка! Моя Людка!!!
– Да с чего ты взял, Лёха? – попытался выкрутиться Наливайко.
– С того! Всё сходится. Когда вернулись с митинга, тебя мастер целый час искал. Я в каптерку к Людке ткнулся, а там заперто!
– Не, Лёха, извини, соврал, перепутал. Не в каптерке мы с Ленкой кувыркались, а в подсобке. А куда твоя Людка уходила, я ж знать не знаю. Может, в обувной, там, наверно, туфли какие импортные выбросили…
– Не юли, урод! – Калинина, как и быка, в загривок которого натыкали бандерилий, остановить уже было невозможно. – Всё сходится!
Наливайко, поняв, что дальше отпираться невозможно, перешел на оборонительную стратегию.
– Лёха, дорогой, ведь вы же тогда еще женаты не были.
– И что? Я-то думал: кому же она первой досталась? Потому что не девушка была. Думал, узнаю, задавлю гада! А она ни в какую, не назвала. И вот теперь тебя, гада, давить придется!
– Леха, да ведь ты тогда еще и не ухаживал за ней. Разве не так? Если бы, то я бы ни-ни!!!
– И что?!
– Да и не три раза я, а всего, можно сказать, полразика. Да и не понравилось ей…
– И что?!
– Ну, честно скажу, у меня и не встал.
– А чем же ты, гад, ей целку сломал?! Гаечным ключом?!
Оборонительные слова у Наливайко закончились.
И Калинин накинулся на Иуду, чтобы сдержать данную пятьдесят лет назад клятву и задушить его. Однако сделать это было не так уж и просто. Движения стеснял массивный тулуп. Да и Наливайко сильно не хотел быть задушенным. Они минут десять валтузили друг друга, катались по льду. Раскровили друг другу лица. Потом взяли в руки коловороты. Но тулупы смягчали удары, и без того не слишком сильные, стариковские.
Когда вконец обессилили, разошлись. Разъехались по домам в разных электричках, чтобы больше никогда в жизни не встретиться. Не видеть друг друга.
Однако метафизические связи между ними были столь сильны, что разрубить их было невозможно. Как бы они того ни хотели, как бы ни сопротивлялись.
Каждый из них продолжил ездить на водохранилище на рыбалку. И каждый надеялся, что именно в этот день его враг останется дома. И приедет на следующий. Или дня через два. Но настолько одинаковые у них были рефлексы, что всякий раз они приезжали в один и тот же день. И даже на одной и той же электричке. Правда, в разных вагонах. Наливайко, ощущая свою вину, вагон сменил.
При этом пробуривали лунки метров за триста друг от друга. Но садились спиной друг к другу.
В тот день, в самый последний день, с утреца ласково светило солнышко. Через пару часов резко похолодало. Подул ветер, навалилась стена снегопада. Снег оседал на тулупах и давил вниз.
У Калинина быстро заколотилось сердце. Он три раза отглотнул из четвертинки, но это не помогло.
У Наливайко тоже быстро заколотилось сердце. И он тоже три раза отглотнул из четвертинки, но это не помогло.
Сердцебиение нарастало.
У Калинина что-то лопнуло внутри. И сердце остановилось.
То же самое произошло и с Наливайко.
Они так и остались сидеть на своих ящиках. В тех же самых позах подледных рыболовов. За ночь они превратились в сугробы.
На следующее утро на водохранилище почему-то никто не появился. Как и еще три дня подряд. Подобрать реалистическое объяснение этому невозможно. Реализм в отношении Калинина и Наливайко не работал. Их судьбы в свои руки взяла метафизика.
Их не хватились ни на следующий день, ни через три дня.
Хватиться было некому. Блядовитая Людка уже три года лежала в земле сырой. Два года – Нинка, вероятно, не менее блядовитая.
А детям на стариков было наплевать. У них по горло своих эгоистических забот.
Все три дня с погодой творилось нечто непредсказуемое. То солнце топило снег, и по льду струилась вода. То мороз сковывал воду, превращая ее в сияющий на солнце лед.
Когда Калинина и Наливайко наконец-то нашли, они были уже статуями, покрытыми сверкающим льдом.
Были памятниками Доблестному Труду на Благо Нашей Великой Родины.
Правда, памятники были недолговечные. Даже если бы их оставили в таком виде, то простояли бы они в лучшем случае до конца апреля.
Впрочем, довольно недолговечной оказалась и Наша Великая Родина. Потому что семьдесят с хвостиком – это не срок для Родины. Даже Калинин и Наливайко прожили дольше.
Правда, Нашу Великую Родину сейчас пытаются возродить.
Возродить какими-то метафизическими методами.
Может быть, это и получится.
И это было бы правильно и справедливо. Ведь не зря же жили на свете Калинин и Наливайко.
Никто на свете зря не живет.