Ночлег в пути

***
В строке стоят слова,
их мяла и месила
и втиснула сюда
неведомая сила.

Насущный звукоряд
с волною ударений,
они заговорят
без всяких ухищрений.

Смысл бесконечно прям –
есть мука в слове «мука»,
всё поместится там,
меж буквою и звуком.

Пока они в слезах
трепещут под рукою…
Ты хочешь рассказать?
Возьми из них любое.

***
Вновь мучит вера в чудеса,
в пророчества, во сны, в приметы.
Мир раздроблен на полюса,
вопрос загадочней ответа.
Всего со всем слепая связь:
вот лист кленовый опадает,
он словно что-то обрывает,
желтея, трепеща, кружась…
Щемящий, сладостный полет,
необъяснимей единенье…
И сердце медленно замрет
и повторит его паденье.

Ночлег в пути

Твержу: забудется, запомнится,
клублюсь чужими голосами,
в слепое зеркало бессонницы
гляжу закрытыми глазами.

В чужом дому – чужие отзвуки,
течет луна по скатам крыши,
и души всех, живых и отживших,
поют, а вот о чем – не слышу.

Ночлег в пути… Я это листывал
и даже читывал немного –
равнина и река петлистая,
да плюс железная дорога,

и этот хор – живых и умерших,
и тяжкий перестук железа –
состав вконец ополоумевший
вдоль эту полночь перерезал.

Но ясно даже мне, не местному
и не пришедшемуся впору,
что не помеха он чудесному
и впрямь божественному хору…

***
О, жизни будние приметы:
весомость хлеба, прочность стен.
Рука касается предметов
неодинаково совсем.
Здесь что-то есть от рифмованья,
неуловимо слово тронь…
Вся суть поэзии – касанье,
она не зеркало – ладонь.

***
На земле, на воде не оставишь следа,
жизнь богата и так скудна,
камениста земля, и у дна вода
не такая, как не у дна.

Ты всю жизнь играешь в нечет и чет,
твое время идет на слом,
океанской волною о берег бьет
подмосковный твой водоем.

Этой легкой волны ледяной перелив,
эта ржавая жадность глин,
сердцевина воды, сердцевина земли,
сердцевина всех сердцевин.

Затихает времени длинный гул,
всё некстати, не (нрзб), вразброд,
шевелюру взъерошил, в лицо дохнул
узкий ветер иных широт.

Нынче день какой – четверг, среда?
А ты еще не одет, не обут…
Камениста земля, вода тверда.
Когда понадобишься – тебя найдут.

Ночной ветер

Как поезд, ночь переборов,
ломает сон всему предместью,
так этот, оперенный вестью,
тревожнейший из всех ветров,

согнув верхи дерев беспечно,
летит путем надземным, Млечным –
ночных пространств далекий зов
другим пространствам бесконечным…

***
Вижу в небе звезду, всего одну –
незадачливый звездочет –
я иду под водой, иду по дну
той реки, которая не течет.
Этот хрупкий луч из небесных круч,
этот древний зеленый свет,
не дающийся в руки желанный ключ
от того, чего нет
ни среди живых, ни среди иных,
в никуда уходит, маня.
Я на берег выйду и встречу их,
тех, кто вышел встречать меня.

***
Жить у железной реки возле станции…
Мастер в депо это облако выточил
Над полустанков тоской арестантскою,
Как у Платонова в прозе избыточной.

Сумма слагаемых – мелких, непрошеных,
Что промелькнут меж вагонов и строчек –
Насыпь со рвом и травою некошеной,
Анны Карениной красный мешочек.

Ясень неясный, как всадник в распутицу,
Воздух плацкартный, доверху затаренный,
Дождь, привязавшийся к позднему путнику,
Рельсы в тяжелой, холодной испарине.

Может, подскажешь, начальник дистанции,
Сцепщик вагонов, обходчик и стрелочник,
Сумма слагаемых высшей инстанции,
Что еще там набежало по мелочи?

Точка отсчета, наверно, пропущена,
Как у топографа в створках планшета,
Жизни курьерской с огнями бегущими,
Прогрохотавшей вот так, без сюжета,

Лишь поманившей и синью, и сталью,
Облаком светлым с изнанкой морозной…
Тускло мерцают сквозь сумрак вокзальный
Раскрытые органы тепловоза.

Проблеск железной реки без течения,
Прописью сумма: пакгауз, барак,
Путеец бредет в полосе отчуждения,
Солнце садится. Не сядет никак.

***
Вдоль по обочине грязи брильянты,
мерзлых полей домотканых холстина,
солнце сквозь облако, как у Рембрандта
крепкая пятка блудного сына.

Манят поля, эти пажити, просеки,
красный, немного всплакнувший суглинок,
венецианские синие проблески
с охрой голландской, фламандским кармином.

Было легко и с водою проточною,
с ветром, от стужи сутулым и пьяным.
Время струилось часами песочными,
жизнь прошуршала по колбам стеклянным.

Всё позади – и вокзалы и палубы,
угли костров и остывшие клятвы,
на горизонте леса, словно жалобы,
так же случайны и так же невнятны.

В общем, ни прибыло жизни, ни убыло,
да и неважно, чуть больше, чуть меньше,
чтобы в хламиду отцовскую грубую
крепко уткнуться лицом помокревшим.