По тракту ночи

***

Правый берег затих.

Разъезжаются дачники. Осень

застеклила пространство

до будущей теплой весны.

Как завидно и грустно ее постоянство,

и намеренья так же печально ясны.

Опустела река.

Даже старый рыбак не шаманит.

Что-то в воздухе строится

еле заметное нам.

Только что же бояться и зря беспокоиться?

Мы упрячем себя по большим городам.

Но купальник еще

на ольхе – словно знамя

уходящего лета.

И пурпур цветов не потух.

Можно видеть: на том берегу проплывает

По отаве – на лошади белой – пастух.

 

***

Жила и думала: нам не осталось ничего.

Ни редких бабочек, ни сказочных зверей,

ни рифм, ни мыслей для стихов,

ни молока в груди – растить детей.

Но вышла в поле и гляжу – о нет!

Цветы и травы существуют,

и настоящий чибис свил гнездо,

и что-то в небе ласточки рисуют.

Мир доживает с нами. Он не умер, нет.

Мелькнул он ящеркой меж бревен.

И горизонт еще хрустально чист,

там лес стоит – всё так же безусловен.

***

Начиналась война как игра.

Бодро солнце вставало с утра.

А когда покидало зенит –

Оказалось, что друг мой убит.

День был жарок, горела земля,

и укрыться от смерти нельзя.

На закате трава догорит,

в черной пашне лежу я – убит.

***

А оптимистическая нота?

Где же, для порядка, хеппи-энд?

Действительно,

разве я не любила свой город?

Разве не был он чего-то эквивалент?

Если сильно напрячься

и что-нибудь вспомнить.

Собаку, спящую в переходе,

в ночном метро – саксофон.

Да, люди… люди.

Конечно же, это люди.

И – если не можешь увидеться –

телефон.

Что-то было в нем,

несомненно, было.

То, что было и мною – на все сто.

Его огромная пустота,

гравитации сила.

Его последнесть и

саксофон в метро.

Мы понимали друг друга

без слов, со взгляда.

С середины его.

Не со всеми. Но с теми, с кем.

И была собака. Одинокая была собака.

И сквозь снег в Рождество

мерещился Вифлеем.

День за днем

проходили здесь годы жизни.

Менялось всё. И мы

превращались в сон.

И были люди. Такие далекие

близкие люди.

И – если не хочешь видеться –

телефон.

 

***

Сколько воли осталось еще в тебе?

Сколько надо свинца или строчек впрок?

Улыбайся, братишка,

не забывай

нажимать с улыбкою на курок.

Сколько боли еще.

Сколько еще живых.

Сколько ждать любви на зиндана дне?

Ты успеешь сделать столько отверстий в виске,

сколько ласки осталось у этих дней.

Помолись в пустоту –

что же нам еще?

Умереть, превратившись самим в любовь.

Говорю: обо мне уже не жалей,

потому что моя на асфальте кровь.

***

Прощай, Земля.

Мне выпало

с тобой проститься и

просить прощенья.

Лети, холодная, без нас.

Мы заслужили прекращенье.

Твоя последняя трава

сожмется и остекленеет.

Твоих садов весенний шум

замолкнет и оцепенеет.

Вернешься на круги своя:

вода, пустыни,

лед и скалы.

И надо всем – уже без нас –

небес холодные провалы.

***

Пирожок с капустой,

небо голубое.

Господи, за что же

счастье мне такое?!

***

Ни о чем сожалеть я не буду, когда

на бомбоубежище придет весна.

Ни о чем вспоминать.

Плакать глазами, которых нет,

ни о ком. Я забуду, как чувствуют боль.

Просто снег растопило, и кто-то родился в том доме,

где пеленки висят на раскрытом балконе.

Просто лужи-ручьи под ногами чужими:

детскими, взрослыми, не моими.

Улыбаться звенящей капели – не буду

лицом, которого нет.

Из-под талого снега цветы доставать:

желтые, желтые, первые. Я не буду.

Звать никого я не буду, когда

на бомбоубежище придет весна.

Покупать на углу эскимо, простужаться,

гореть в лихорадке, слова говорить, говорить,

птиц озябших кормить,

рисовать на асфальте – смешить

беззаботных детей.

Никого я не буду спасать, обрывать пустоту проводов,

расстегивать платье не буду

для любви.

Это «Здравствуй!» – не мне. Остаюсь за чертой, в тишине.

Я не буду

из глины лепить темноту,

тени снов отпущу. Это просто – не быть.

Не жалеть, не любить, не хотеть

пить. Губами, которых нет.

Это весело – всех отпустить,

на волю всё отпустить,

что считалось тобой. Когда

на бомбоубежище снова

придет весна.

***

Маргарита, смотри: снегири!

Не грусти, мы еще поживем.

Мы погасшие свечи зажжем,

не уснем до пресветлой зари.

Знаешь, всё-таки лучше – мечтать,

обмануться и верить в обман.

Лучше сказки дремучий бурьян,

чем желание быть перестать.

Мы еще сочиним и споем,

нарожаем здоровых детей.

Кто-то добрый послал снегирей,

чтобы нам их увидеть вдвоем.

***

Сцепили избы

горестные пальцы:

стояли век

в нелегкой стороне.

Привычно утром ранним зажигают

огонь – в печи, герани – на окне.

Так зябко жить

под небом окаянным,

стекающим расплавленным дождем.

Мы долго ждали,

головы склоняя,

и если надо – дальше подождем.

Все тот же список:

спички, соль и мыло…

Чего еще?

Простуженной земли,

где семена свои мы обронили

и где покой последний обрели.

***

В заброшенном доме какие-то темные люди живут.

Их дети молчат, на вопросы не отвечают.

Их лошадь, как призрак, следы ее на дороге.

Есть овцы и куры у них, но собаки у дома не лают.

В той деревне нет электричества и колодца нет.

Поят скотину из реки, молятся при свете дня.

Не провели к ним телевиденье и интернет.

Им для жизни хватает крыши, хлеба, огня.

У них – голоса, руки, солнце и ночь.

Дождь польет траву им, вырастит им грибы.

Поят лошадь свою они речною водой

И не знают, что надо бежать от такой судьбы.

***

Божье утро. Голова свежа,

не томлюсь предчувствием тяжелым.

Новости не слушала, и день

кажется мне добрым и веселым.

Ничего не знаю о войне,

ничего – о лайнере упавшем.

Греюсь в первобытной тишине,

в мире, от события отставшем.

Ведь не грех – забыть хотя б на миг

горечь боли без конца и края

и за божьей птичкой наблюдать,

от восторга жизни замирая.

***

Просто слушать хочу,

слушать и слушать тебя,

долго-долго голос твой,

чтобы устать.

Лечь в траву, небом накрыв лицо,

слушать тебя, как ветер, слушать тебя.

Эти слова – ветер – твои слова.

Горной реки гул, разговор и смех.

Даже когда стану совсем землей,

ты оставайся – голосом надо мной.

***

Тик-так, тик-так

по тракту ночи.

Двугорба ночь,

внутри черна,

внутри тревожна,

и не очень

мне спится в ней,

и на черта

лежу,

перебирая мысли,

который раз,

который год,

и всё по кругу

да по кругу

меня за руку

ночь ведет.

И да, не выйти

мне из круга,

из черной этой густоты,

пока я с ней не поравняюсь,

не стану ею,

и черты

сольются наши.

Ею стану,

покой искомый обрету.

Тик-так, тик-так,

по тракту ночи

иду, не веря в пустоту.

***

Пустырь, пустырник, темнота,

чернее ночи нет,

и надо нам идти туда,

где не посветит свет.

Никто нас там не защитит

крылом или мечом,

и ночь вокруг стеной стоит,

и мысли – ни о чем.

Не жди, не бойся, ничему

не удивляйся, боль

готова будь принять как дар,

как милость – крови соль.

***

Здравствуй, пруд-регулятор,

мой старый и добрый друг.

Тридцать лет наматываю

за кругом круг

я вокруг тебя

то с собакой, то без,

то бегу по мостику, наперерез,

в летнем платье

или в зимнем пальто.

Без тебя здесь было бы всё не то.

Чайки стаями носятся

над тобой,

и другие птахи

слетаются на водопой,

ты напоишь их всех

весенней своей водой,

не убудет неба

в глади твоей голубой.

Равнодушной волной

пошевеливаешь камыш,

отражаешь небо,

без мысли в него глядишь.

Разрослась по твоим берегам ирга.

Да, я знаю, слышала:

жизнь – игра.

Но как ты – смогу ли,

с небом один на один,

регулятор-пруд по имени №1.

***

Теперь, когда всё поздно,

хорошо лежать в темноте,

слушать, как ветер гонит пургу

и железо кровли дрожит.

***

Паучок

свил паутину

на моем окне.

Не знает он,

что это десятый этаж

и мухи сюда долетают редко.

Сидит и ждет добычу.

Где воду

для жизни берет?

Усох,

грустноватый висит

в пространстве неба

и проводов,

а мимо него

пролетают стрижи.

Здесь у нас

наверху

только облака,

птицы и интернет.

* * *

Стать иван-чаем, ведь это

не так уж и плохо.

Так что лежи, колосись,

не горюй ни о чем.

Скоро и я к тебе лягу

в песчаную почву,

буду касаться родным

нелюбимым плечом.

Будет всё общим у нас –

и прописка, и площадь,

переплетутся твои и мои корешки

навсегда.

Все прощены и забыты.

Летят самолеты,

редкие птицы

и поровну – с неба вода.