Я – ловец и добыча: текучий мир Геннадия Калашникова
Московский поэт Геннадий Калашников – автор, создающий особый мир, где всё множество форм и картин жизни объединяет главный образ. Образ текущей воды. Здесь вода – это не только река жизни и поток времени, это символ отношения человека к тому, что происходит в его судьбе. Движение и статика, радость бытия и его печали, изобилие и скудость, вода и твердь никогда не противопоставлены, скорее, они перетекают друг в друга. Мир не постоянен и не поделен на черное и белое; вот скроется за облаком солнце или по-иному взглянет на растущее дерево человек, и ситуация перевернется. Пожалуй, это самое интересное, что возможно в поэзии – непредсказуемость…
А то, что вода утекает сквозь пальцы, что она бежит от истока к устью, что она быстротечна и изменчива – это не трагедия, а гармония.
Марина Батасова
Поэт
* * *
Не помня про меня,
скупой глотая воздух,
бредет любовь моя
по электричкам поздним.
Прижавшись лбом, во мрак
глядит через окно:
шлагбаум, дом, овраг –
не всё ли ей равно?
Мелькает карусель,
снег падает и тает,
и звездная свирель
над нами не играет.
Умолкла наша высь
и не могла иначе,
постукивает жизнь
на скорости незрячей.
Запахнуто пальто,
распахнута окрестность
и понимает, что
нам больше не воскреснуть.
* * *
В притихшем парке вдалеке
оркестр играет под сурдинку,
моторка на Москве-реке
стучит, как швейная машинка.
Мне жаль осеннюю швею,
она весь день кроит, кромсает.
Твою судьбу, судьбу мою
швом сострочить не совладает.
Струят последнее тепло
сухие плиты парапета.
Спрошу – и не дождусь ответа,
и лето в Лету отошло.
Над попрозрачневшей водой
под тонким небом серебристым
мелькают велосипедисты
по эстакаде ветровой.
Они промчатся в даль и в тень,
и в колесе сольются спицы.
Запомнить музыку и день –
он никогда не повторится.
* * *
Ночная река, расширяясь, беззвучно уходит во тьму,
там что-то дрожит и пульсирует слева,
поток замирает, и низко склонилось к нему
бессонницы серое голое древо.
Тяжелая птица сутуло сидит на суку,
из мрака во мрак переходит неясная нежить.
Прихлынет волна – про любовь и тоску,
отхлынет волна – про разлуку и нежность.
Такая любовь, что и ельник горбатый колюч,
такая разлука, что реку сгибает в излуку.
Сквозь черную воду мерцает серебряный ключ,
и больно туда опустить ослабевшую руку.
Как страшно река обрывается: сразу и вне
любых оговорок, всплывает изглоданный ревностью камень,
дробится луна на беззвучной покатой волне,
и рыбы плывут и луну задевают боками.
* * *
Как рыбы, вплываем в пятно зари.
Горизонт расправляет плечи.
Суша уходит в море при
любой их даже случайной встрече.
Мы добровольно идем в метро,
глядя без интереса
на плиты мрамора, то есть ретро-
спективные снимки процесса
творения. Обузданный хаос заснят врасплох,
хищные отблески крупнозернисты.
Этот альбом перелистывал Бог,
Босх, наверное, тоже его пролистывал.
Хляби вечности близко, а берег уже вдали,
прогремим-простучим над холодной рекою.
Оглянусь и увижу – с осколка земли
ты мне машешь рукою.
* * *
Прощай, прощай… Я не вернусь назад.
Смотри: уже не жалуюсь, не плачу.
Какой-то полустанок, старый сад…
Чего стыдиться нежности собачьей?
В суровом августе огромный звездопад.
Качнулся мир и по-иному замер.
Никто не спит, нигде вообще не спят,
лишь облака с закрытыми глазами.
* * *
Последний трамвай, золотой вагон, его огней перламутр,
и этих ночей густой самогон, и это похмелье утр,
как будто катилось с горы колесо и встало среди огня,
как будто ты, отвернув лицо, сказала: живи без меня –
и ветер подул куда-то вкось, и тени качнулись врозь,
а после пламя прошло насквозь, пламя прошло насквозь,
огонь лицо повернул ко мне, и стал я телом огня,
и голос твой говорил в огне: теперь живи без меня –
и это всё будет сниться мне, покуда я буду жить,
какая же мука спать в огне, гудящим пламенем быть,
когда-то закончится этот сон, уймется пламени гуд,
и я вскочу в золотой вагон, везущий на страшный суд,
конец октября, и верхушка дня в золоте и крови,
живи без меня, живи без меня, живи без меня, живи.
Цветок
У кладбища, где смерть легка
и жизнь покажется несложной,
цветок искусственный с венка
блестит в канаве придорожной.
Там пчелы радостно гудят,
кипрея розовая пена.
О, как он раздражает взгляд
своею фальшью откровенной.
Моторов хрип да меди лязг
тревожат жаркий день тягучий.
Он, как заноза, впился в глаз
и бередит его и мучит.
Цветок, шершавый, как наждак,
багровый цвет его неистов.
Сама лишь смерть вот так чужда,
как анилиновые листья.
И он под солнечным лучом
в потоке времени влачится.
...Смят ветром, выбелен дождем,
почти живым уже глядится.
* * *
Пока еще не лег на снег последний вечер,
пока еще ледок прихватывает след,
остановись со мной, мой самый первый встречный,
поговорим – пока и воздух есть, и свет.
Пускай в морозный день восходят наши души,
в извечном их родстве свой обретая путь.
Так говорить легко, легко молчать и слушать,
слова находят плоть и раскрывают суть.
За время, что займет случайная беседа,
неуловимо день изменит свой узор,
здесь места больше нет, исчезли мы бесследно,
но в воздухе пустом всё длится разговор.
* * *
Куда я забрел? Всё закрыто на переучет,
на переоценку, задвинуты плотно засовы...
В каком-то дворе, где и время почти не течет
и воздух спрессован.
Деревья, качели, окошки и солнце меж ними вразброс,
как больно глядеть на его золотую полуду,
кого-то ругают, а он отвечает всерьез:
«Я больше не буду...»
Действительно, больше не буду.
* * *
Что-то вдруг промелькнет в суете,
с суетою настойчиво споря,
так ревущий прибой в темноте
говорит об огромности моря.
Отвлеченность больших величин
только малостью можно измерить,
есть ведь тысяча разных причин
и в бессмертье, и в вечность не верить.
В кроне вылеплен ветра полет,
бесконечное небо подробно,
и прозрачное время течет
во все стороны, шару подобно,
возвращается вспять, дорожит
облаков кучевой кутерьмою,
так и море куда-то спешит
по пятам за самим же собою.
Словно в жилах бегущая кровь
все гудит и никак не уймется,
то рассыплется вечность, то вновь
из песчинок и брызг соберется.
Этот мир и живет в мелочах,
в пустяках и пустых разговорах,
в соразмерности разных начал,
в равновесье души и простора.
Тяжкий рокот ночной, этот вой
перемен и несчастий предвестье.
А наутро посмотришь – покой,
каждый камешек вроде на месте.
Буквы
1
Муравьиный Крит,
волны бьют упрямо,
учат алфавит:
альфа, бета, гамма.
Белый теплоход,
рябь теней как смальта,
всё наоборот:
гамма, бета, альфа.
Было и прошло,
дебет, кредит, смета,
время истекло:
альфа, гамма, бета.
2
Ночь напролет
с призвуком меди
ветер поет:
аз, буки, веди.
Так говорят
после разлуки –
всё невпопад:
аз, веди, буки.
Минуйте ны,
порча и сглаз.
Веди темны,
буки страшны,
есмь аз.
Коллаж
Ритм пропорции смысла хранит.
Угадай, в каком ухе звенит,
коли в «Золушке» крысою кучер?
И за гвоздик, забитый в зенит,
зацепилась зеленая туча,
как закушенная губа.
Где-то сбоку пропела труба.
Даже птица, подбитая влет,
не совсем по прямой упадет,
как по парусу с ветром скользнет,
загибаясь, кривясь по дуге.
И Ньютон париком нам кивнет,
и секунду отмерит брегет.
Раскрутив языка колесо,
чуть спустя рукава закатаем.
Мясо, просо... Еще что на «со»?
Видно, числится «со» за Китаем.
За Китаем, за желтой Янцзы,
где гуляют одни мандарины.
Рифма-буква, а буква та – рцы,
глуховатый напев окарины.
Раскрути колесо языка.
Я и сам неплохой музыкант.
Здесь фермата, здесь кода, а там
притулился сутулый тамтам.
Ремесло – это лодка. Весло –
переводчик воды на движенье.
Наилучшее, ибо без слов,
в небе движется стихотворенье.
Друзьям
светает истончается и тает тьма
свет это единственное что не может свести с ума
что освещать ему все равно
он льется всегда
здесь бессмысленно слово давно
он льется всегда
здесь бессмысленно слово зря
не так как река состоящая из течения и пескаря
он не знает числа
ему непонятна дата
он отвергает правоту циферблата
всё – в остатке – ничто
за вычетом света
надевая пальто мы утверждаем что кончилось лето
ему наплевать что лето переползает в осень
он сам по себе
и сам по себе он очень
мы тоже отдельно но мы
больше зависим от тьмы
а он вездесущ
он любую кость изгрызет изгложет
ося леня сережа
он нас перетрет как часов пружины и оси
леня сережа ося
въедливей лесопилок крепче камнедробилок горячее плавилен
вот он вползает в окна с виду совсем бессилен
что ему чушь григорианского календаря
сережа ося леня
и я
Спонсор рубрики Алексей Жоголев