Имя им – легион
Современное состояние культуры – и в мировом, и в российском измерениях – представляет собой серьезную проблему. Проблему вовсе не в смысле оценок «хорошо/плохо»; оценочные суждения вообще вряд ли уместны для понимания сути процессов, происходящих в отношениях культуры и общества на протяжении последних семидесяти пяти лет, последовавших за завершением Второй мировой войны.
В актуальной культурологии достаточно широко распространено представление о культуре как системе репрезентаций, или, говоря по-русски, показов. Не так уж важно при этом, показывает культура непосредственно действительность или же, скорее, наши представления о ней. Наиболее существенным является вопрос о том, в состоянии ли она в целом выполнять эту задачу «показа» в конкретных обстоятельствах, и если нет (полностью или частично), то по каким причинам. На философском языке речь здесь должна идти об эффективности механизмов замещения и вторичного перезамещения (поскольку процесс этот далеко не одноразовый и имеет кумулятивную природу) действительности.
В связи с этим мне кажется необходимым предложить читателю краткий перечень основных изменений в социальной сфере, произошедших за послевоенные десятилетия.
1. Чрезвычайно быстрый рост уровня жизни, имеющий глобальный охват.
2. Взрывное увеличение объемов информации, доступных рядовому человеку.
3. Формирование глобальной сети коммуникаций, охватывающих в том числе и приватную сферу существования.
4. Очевидный кризис так называемого большого общества (big society) как основы социальной идентичности; ослабление всех видов идентичности «в реале» с переносом их в виртуальное пространство.
5. Нарастающие противоречия богатых и бедных сообществ этнокультурного профиля.
6. Кризис традиционных форм государственной и политической организации, естественно вытекающий из предшествующих пяти пунктов.
7. Нарастающее несоответствие норм общества потребления экологическим нормам воспроизводства окружающей среды.
При этом перемены идут, без преувеличения, бешеными темпами. Еще в конце шестидесятых мой дед писал, обмакивая перо в чернильницу; через тридцать лет я уже все свои тексты набирал на клавиатуре компьютера.
Скорость перемен всегда порождает противоречия и затруднения в описании происходящих изменений. С этой проблемой впервые, по-видимому, столкнулись еще в девятнадцатом веке. Ответом на тогдашний вызов времени, собственно, и стал марксизм. Марксистская теория свела разнообразные противоречия процессов ускоренного развития к базовому противоречию труда и капитала; всё остальное (например, проблемы тогдашнего колониального, или неевропейского мира в целом) более или менее корявым образом подверстывалось к идее грядущего социализма, который должен был ввести исторический процесс в естественное русло и, в определенном смысле, затормозить его.
В связи с этим марксизм может быть понят как профанная (доступная миллионам, особенно в ленинской упрощенной версии) интерпретация ускоренных темпов социального развития в эпоху промышленной революции; с этой точки зрения он квалифицируется не столько как научная или политическая теория, сколько как культурный по преимуществу феномен (не догма, а руководство к действию, по ленинскому выражению).
Даже в предельно упрощенном, можно сказать, идиотизированном, виде марксизм оказался слишком сложной системой взглядов для усвоения массовым сознанием и одновременно выявил свой огромный разрушительный потенциал. Как выразился один современный немецкий философ, при неспособности понять идею у человека остается только один способ ее присвоить – отдать за нее жизнь. Опыт с марксизмом не прошел даром, и после Второй мировой войны не возникло идеологии, претендующей на монопольную репрезентацию новых сверхтемпов социального развития. Эту роль пришлось взять на себя культуре в целом – и последствия не замедлили сказаться.
«Поймать» объект, движущийся на сверхскоростях (а именно с такими скоростями в историческом измерении мы имеем дело сегодня), и зафиксировать его в условном статичном положении – задача исключительной сложности. Физики справились с подобной проблемой благодаря изобретению квантовой теории. Понятно, что в социальной сфере подобные решения невозможны, хотя сам принцип подхода к явлению небезынтересен и здесь.
При описании сверхнеустойчивого социального поля главной проблемой по существу является проблема его легитимности. В традиционных обществах все проблемы легитимности социального решались посредством божественной (религиозной) санкции; сегодня по понятным причинам эти механизмы не действуют. Марксизм объявил «быстрый социум» нелегитимным в принципе, достаточно быстро выявив при этом собственную деструктивную природу. На протяжении нескольких послевоенных десятилетий легитимность сверхбыстрого социального поля временно обеспечивалась идеей победы над силами «демонического» зла (Германией, Японией и Италией) во Второй мировой войне; сегодня эта идея практически полностью утратила актуальность, несмотря на отдельные малоуспешные попытки ее реанимации. Какие варианты остаются у нас на руках сегодня?
На первый взгляд, способов ответа на этот вопрос немало: это и попытки создания «нового большого мифа» (вроде толкиновского или, в сниженном обличье, кастанедовского), так или иначе связанные с реабилитацией магического сознания; это и постмодернистское жонглирование устойчивыми культурными блоками, при котором скорость рук фокусника соответствует скорости перемен, происходящих в реальности.
На самом деле все эти любопытные попытки ответить на главный вызов эпохи не решают главную проблему: они не легитимизируют социальное, функционирующее в квантовом режиме, а скорее, примиряют с мыслью о невозможности такой легитимизации. Есть лишь один способ решить ее фундаментальным образом – внедрить в тело социума стабильные имплантаты, имеющие нечеловеческую природу. Тогда становится понятным обилие в современной культуре всяческих зомби, вампиров, терминаторов, робокопов, бэтменов, сорокинских зооморфов и трансгендеров, имя им – легион… А главным символом подобной легитимизации, естественно, становится гаджет.
По всем показателям гаджет является идеальным претендентом на роль внешнего фактора-имплантата, стабилизирующего социальную среду. Во-первых, он ее дробит на мелкие сегменты сетевых сообществ. Во-вторых, он структурирует эту среду, выстраивая новые иерархии (количество подписчиков, просмотров, лайков) вместо традиционных, основанных на деньгах и власти. В-третьих, гаджет уже сегодня претендует на монопольную репрезентацию социального, стирая последние различия между медийными сообщениями и культурными артефактами. Сократовский даймон – некое подобие внутреннего голоса, направляющего человеческую судьбу – наконец обрел зримое обличье и карманный формат.