Последний император, зеркало из Венеции и Щель грешников

Туда я очень хотел, в Молоковку. Там, в советском плену, несколько лет содержался Пу И, император китайского государства Цин, а потом Маньчжуо-Го, тот самый, о ком эпически грандиозный и тончайше красивый в деталях фильм Бертолуччи «Последний император». Накануне я его как раз пересмотрел.

К тому моменту я месяца два провел в Чите, никуда из нее не выбираясь. И хотя сама Чита стоит на сопках и внутри сопок, настоящего Забайкалья я еще не видел.

Забайкалье началось через полчаса, и я попросил остановиться.

Земля тут обрывалась далеко в глубину, заросшую тайгой, и вновь вздымалась вдоль горизонта бескрайними зелено-голубыми сопками. Воздух безмолвно и серебристо звенел.

Въезд в военный санаторий охраняли автоматчики в полной экипировке, даже с гранатами на поясах. Но нас тут ждали и провели через проходную, выяснилось: всего лишь учения.

В одноэтажном амбулаторном доме, отделанном скучным свежим сайдингом, шел ремонт.

Никто толком ничего не знал, но мне достаточно было и примерного. Комната, где одно время жил Пу И, была то ли эта, то ли та. Окна обеих выходили к самому краю небольшого продолговатого озера, а в одной прижималось к стенам еще не распакованное до конца медицинское оборудование. Для императора я выбрал другую – узкую и пустую. На несколько минут меня оставили одного. Мне уже сказали, что здесь он пристрастился к русской водке, и это почему-то лучше помогло мне представить хозяина и пленника Запретного города из фильма Бертолуччи – практически недавнего бога, сидящего теперь в одиночестве за круглым столом в круглых же очках, сжимая тонкими длинными пальцами граненую рюмку.

Его со свитой в конце августа сорок пятого захватил советский десант в Мукдене, тогда же срочно его переправили сюда, под Читу, на тогдашний «Объект 30», и прожил он тут до первой половины октября, в целом около полутора месяцев. У меня было как раз начало сентября – с разницей в каких-то семьдесят лет. Меня позвали.

Напротив сайдинговой амбулатории, на холме, указали проплешину, окруженную не очень старыми соснами: там когда-то стоял деревянный санаторный корпус, куда Пу И перевели позже. Но мне это было уже не слишком важно – рюмку в его руке я запомнил там, где запомнил.

Каждый день совершенно безобидный, потому и без охраны, он гулял по территории, вроде бы даже по одному и тому же маршруту, и мы пошли вокруг озера. Дальний его берег весь, лишь оставляя свободной извилистую, выложенную камнем дорожку, от самой воды зарос пурпурно-фиолетово цветущим даурским багульником. В ответ на мое изумление объяснили, что да, такой это забайкальский феномен: багульник здешний, точнее рододендрон из семейства вересковых, имеет свойство вторичного цветения, и это происходит именно где-то с конца августа до начала октября. Но случается не каждый год.

– Интересно, а в сорок пятом он цвел? – подумал я вслух.

– Можем у знакомых ботаников в Чите поинтересоваться, у них есть какие-то фенологические дневники, – ответили мне. – Если тебе очень надо…

– Да необязательно, – отмахнулся я, решив для себя, что точно цвел, непременно.

Обойдя озеро, мы проследовали по дорожке в дальнюю хозяйственную часть санатория у подножия поросшей мелколесьем сопки и вышли к могучему, выше человеческого роста, острым треугольником торчащему из земли серо-розовому камню.

Я подошел к камню вплотную и прислонился к нему спиной.

– Говорят, он тоже тут всегда останавливался. И подолгу стоял.

Отсюда, из относительной вольности, бывшего китайского императора отправили в Хабаровск, где более строго, по слухам, содержали еще пять лет на «Спецобъекте № 45». Там ему не разрешили жениться на русской женщине, а в пятидесятом, несмотря на его просьбы остаться, выдали Мао Цзе Дуну. О том, что и как было потом, есть у Бертолуччи.

В Нерчинск, где в окрестностях отбывала каторгу часть декабристов, а до них и вслед за ними на рудниках, винокуренных и соляных заводах больше двух веков сурово трудились прочие каторжные и ссыльные, мы поехали спустя несколько дней. В деревянной Михайлово-Архангельской церкви, затерявшейся среди читинских пятиэтажек, где венчались Иван Анненков с Жанеттой-Полиной Гёбль и Дмитрий Завалишин с Аполлинарией Смольяниновой, а рядом похоронена дочь Марии и Сергея Волконских, я уже был.

Ехали мы от Читы до Нерчинска несколько часов, и пейзажи по дороге преображались несколько раз, будто последовательно, но напрочь отменяя друг друга: сумрачная тайга, голая степь, лесистые сопки, предгорья, бледно поросшие кедровым стлаником.

В Нерчинске, между прочим, был подписан первый русско-китайский договор, определивший границы между Россией и империей Цин, а сам он оказался более чем приличным городом с немалой исторической застройкой: краснокирпичными казенными зданиями, деревянными, выкрашенными в розовый, голубой и лазоревый, с коваными решетками на башнях, домами жилыми, пастельно-желтым Общественным собранием и неоклассическим, хотя и заброшенно-запущенным Гостиным двором.

До меня тут по дороге на Сахалин бывал Чехов, останавливался в гостинице «Даурия» и мимоходом заметил в письме родным: «Городок не ахти, но жить можно». С тех пор тут кое-что изменилось, хотя, по сути, экзистенциально, думаю, и не слишком.

Неподалеку от гостиницы с четырехколонным портиком, мезонином, балконом и верандой, на той же улице, обрезая ее угол, широко раскинулся столичного масштаба дворец, построенный золотопромышленником Михаилом Бутиным, смесь классики и готики с всплесками-брызгами мавританского.

Войдя во дворец, я сразу понял, зачем на самом деле сюда приехал – чтоб отразиться в громадном, в три-четыре человеческих роста, способном вместить в свои просторы пару-тройку дюжин меня венецианском зеркале. Вопроса, зачем его Бутин притащил в захолустный Нерчинск со Всемирной Парижской выставки, за тысячи километров, по проселочным дорогам, морям и океанам, Амуру, Шилке и Нерче, у меня не возникало – не престижа и выпендрежа только, хотя и не без этого, а всё же небывалой здесь рукотворной красоты ради и собственного изумления для: могу!

Я тоже хотел совершить свой личный подвиг.

О Щели грешников на Алханае рано или поздно вспоминали все местные, даже те, кто сам там никогда не был: сквозь себя она, если захочет, пропускает самого тучного и неловкого, субтильный же и заранее уверенный в себе может в ней запросто застрять. Как она на самом деле выглядит, толком никто объяснить не мог. По рассказам я представлял ее чем-то вроде вертикальной каменной трещины, зияющей узким просветом и обладающей собственной магической волей. Через нее-то ты и протискиваешься или, соответственно, не протискиваешься, ежели не дано. Действительность с буддийской улыбкой и подтвердила, и опровергла мои наивные фантазии.

Ехать туда надо было с ночевкой.

На полпути к Монголии тут стремится к небу священная бурятская гора, окруженная лесистыми соседними вершинами и голыми останцами, глубокими отвесными разломами и едва проходимыми осыпями ржаво-бурых камней, минеральными источниками, журчащими ручьями и реками с уступами водопадов. Природные храмы Ворот, Хозяина горы, его супруги Алмазной Царицы, Великого блага лишь чуть освящены рукотворно небольшими, соразмерными человеку ступами, молельнями и высеченными на каменной стеле тибетскими мантрами.

Среди нас не было ни одного урожденного буддиста: русская семейная пара, татарская девушка и я.

Проводник пришел за нами с рассветом, а увязавшаяся по дороге беспородная псина сопровождала нас на всем крутом пути вверх.

У Щели грешников, спускаясь по извилине циклопического камнепада от Храма Ворот, точнее сползая с камня на камень и рискуя с каждым шагом оступиться и покатиться вниз, мы оказались через несколько часов, прежде успев и отчаяться, и помолиться, и насмотреться, задыхаясь от простора и усталости, на пропасти под ногами, и порадоваться пробившемуся сквозь марь солнцу, и проклясть себя, кто вслух, кто молча, за то, что каждый из нас имел глупость согласиться или уговорить других на подобную авантюру, ведь никто силой не заставлял. Собака наша исчезла чуть раньше.

Собственно Щель, или промежуточный мир Загуурди, представляла собой извилистую дыру меж нагромождениями камней, по видимости находящихся в состоянии неустойчивого равновесия, со входом и возможным выходом на разных уровнях. Проходя, то есть проползая через нее, человек очищается от грехов и освобождается от накопившегося в нем зла. Нависающий сверху, по виду самый ненадежный камень должен свалиться на голову того, кто окажется самым грешным.

И никакой это не зияющий просвет: тут от входа выхода не видно, скорее, каменная западня длиной около двух метров.

Выдохнув, я полез вверх по каменным уступочкам, заглянул внутрь, света не увидел, но всё же, уже горизонтально, вполз вглубь.

И конечно, застрял, как мне показалось: под ногами исчезла хоть какая-то точка опоры, чтобы худо-бедно оттолкнуться. Зажатый со всех сторон, я завис в каменном мешке, безо всякой надежды освободиться и со священным ледяным ужасом в глубине поджатого живота. Перегрешил, не выпустят!

Мгновение продолжалось долго – капля пота успела доползти от верхушки лба до кончика носа. И непоколебимо ясно было: не проползешь сам, никто тебя даже за ноги не вытащит, нет тут такой возможности, раньше надо было думать.

Наконец пятка, а потом и вся подошва почувствовали, что им всё же есть во что упереться: паника сменилась последней надеждой. И я, дернувшись всем телом, едва не порвав кожаный брючный ремень и помогая себе локтями, оттуда выполз, будто заново родившись.

Я выбрался окончательно, встал на ноги и, отойдя на несколько шагов, обернулся. Внутренний холодок посетил вновь: отсюда здравый смысл подсказывал взгляду, что пройти сквозь это нельзя. Но ведь нас, всех четверых, она пропустила, стало быть, мы не зря оказались здесь вместе.

У подножия камнепада нас встретила мудрая псина, сложный участок рельефа обежавшая кругом, по удобной тропинке, и заглянула каждому в глаза.

На обратном пути из Алханая в Читу мы заехали в Агинский дацан, в тот час совсем пустой, и покрутили молитвенные барабаны.

Вечерело. Очень хотелось есть.